Лия Лозинская - Фридрих Шиллер Страница 14

Обуреваемый нетерпением, он работает с каким-то неистовством. Больных пугает, что лекарь притопывает ногами, выкрикивает отдельные слова.

Одновременно с «Разбойниками» Шиллер пишет диссертацию — выпускное сочинение по медицине — «Философия физиологии».

Он развивает в ней чрезвычайно смелую для своего времени мысль о неразрывной связи, взаимообусловленности физической и психической природы, «духовной», как называли ее тогда.

Наконец поставлена последняя точка: диссертация готова. Теперь по заведенным порядкам она пойдет в печать, а затем — прощай академия!

Но юношу ждет жестокое разочарование.

Разглядел ли руководитель Шиллера, ученый педант майор Клейн, крамолу в диссертации своего ученика, или смутила она его порывистым, бурным стилем, напоминающим опасные сочинения писателей-«штюрмеров»? Как бы там ни было, герцогу о ней доложили с довольно кислыми комплиментами.

Карл Евгений не долго колебался, накладывая свою резолюцию:

«Диссертацию Рейнгардта, как и воспитанника Шиллера, печатать не следует, хотя я и должен согласиться, что эта последняя не лишена достоинств и что в ней много огня. Но именно данное обстоятельство — мое глубокое убеждение в том, что огонь этот еще слишком силен, и заставляет меня отказаться от опубликования настоящей работы. Думаю, что будет очень хорошо продержать Шиллера еще год в академии, чтобы жар его поостыл…»

Любитель фейерверков не терпел огня в душе человеческой.

Еще год ненавистной Карлсшуле! Шиллеру кажется, что он не выдержит, сойдет от отчаяния с ума, как случилось это уже с одним из «облагодетельствованных» герцогом юношей, неким Граммонтом.

Медику Шиллеру часто приходилось дежурить около Граммонта и наблюдать, какой навязчивой манией стала у больного мечта вырваться из стен Карловой школы!

Не свое ли собственное душевное состояние выдает Шиллер, когда в донесении о состоянии здоровья Граммонта от 11 июля 1780 года пишет: «Единственное, что, как думает больной, может способствовать его выздоровлению, это порвать все узы, связывающие его с академией». И в следующем донесении от 16 июля: «В беседе с его светлостью герцогом больной утверждал, что в академии он никогда не сможет поправиться. Все кажется ему здесь отвратительным, чересчур однообразным… и только усиливает его тоску…»

Письма Фридриха этой поры полны горечи. Бывают минуты слабости, когда он думает о самоубийстве, также случившемся однажды в благословенном заведении Карла Евгения.

«Для меня это было бы желательным, тысячекратно желательным исходом, — пишет он Кристофине. — Я больше не радуюсь жизни, и я почитал бы себя счастливым безвременно расстаться с нею. Прошу тебя, сестра, если так случится, будь умницей, утешься и утешь своих родителей!..»

Но двадцатилетний Фридрих Шиллер уже владел не подвластным никаким герцогским запретам источником жизненной радости, пробивавшимся сквозь все тяготы и невзгоды, — творчеством. Работа над «Разбойниками», которой он отдает все силы, наполняет новыми силами и его самого.

Наконец Шиллер считает, что драма достаточно готова, чтобы предстать на суд друзей.

Майским утром во время обычной воскресной прогулки под командованием капитана несколько юношей спрятались поодиночке в лесу. Вскоре встретились в условленном месте.

Здесь Даннекер — в будущем знаменитый скульптор, Ховен — будущий врач, Шлоттербек — будущий гравер, Хейделоф — будущий художник. (Он и сделал тогда карандашный набросок, сохранивший для потомков картину этого необычайного литературного утренника.)

Расположились кто в траве, кто на старом пне, кто облокотился о древесный ствол. Шиллер встал под гигантской сосной. Вынул из кармана рукопись. Начал читать…

Как и в новелле Шубарта, в «Разбойниках» противопоставлены друг другу два брата. Но Карл и Франц — сыновья владетельного графа фон Моора — не просто разные люди, несхожие характеры. Шиллер сталкивает здесь в жестоком поединке два мировоззрения, два взаимоисключающих друг друга жизненных принципа.

В образе Франца Моора воспитанник герцогской академии, как в увеличительном зеркале, показал ненавистную ему придворно-аристократическую философию цинизма, согласно которой нет у человека иных жизненных целей, кроме удовлетворения своих прихотей и страстей. Ни любви, ни совести, ни чести… Для Франца все эти понятия — звук пустой. Его софистика оправдает любые преступления.

«Существуют, конечно, некие общепринятые понятия, придуманные людьми, чтобы поддерживать пульс миропорядка. Честное имя — право же, ценная монета: можно не плохо поживиться, умело пуская ее в оборот. Совесть — о, это отличное пугало, чтобы отгонять воробьев от вишневых деревьев… Что говорить, весьма похвальные понятия! Дураков они держат в решпекте, чернь под каблуком, а умникам развязывают руки. Шутки в сторону, забавные понятия!»— так глумится над честью и совестью Франц Моор. По его мнению, они нужны только для простонародья, сам он обойдется и без них: «Мы велим сшить себе совесть по новому фасону, — чтобы пошире растянуть ее, когда раздобреем!»

Франц стремится к власти, и нет такой низости и злодейства, на которые он не пошел бы, чтобы ее достигнуть. Узнав, что его брат, студент Карл, наделал по своей беспечности долгов, Франц спешит оклеветать его в глазах отца, изобразить преступником. Он шлет Карлу подложное письмо, в котором отец якобы проклинает его и лишает наследства.

Теперь старший брат уже не страшен Францу: он не вернется под отчий кров. Но старик отец, хоть и потрясен горем, жив. И Франц решается на самое страшное из преступлений — отцеубийство.

Наконец-то он полновластный хозяин отцовских поместий, владетельный граф фон Моор!

Каков же он в этой новой роли? Быть может, придя к цели, он отказался от преступных средств?

Нет, это не так.

Достигнув власти, Франц осуществляет свою программу угнетения подданных, которую вынашивал уже давно.

«Мой отец не в меру подслащал свою власть. Подданных он превратил в домочадцев; ласково улыбаясь, он сидел у ворот и приветствовал их, как братьев и детей. Мои брови нависнут над вами подобно грозовым тучам; имя господина, как зловещая комета, вознесется над этими холмами; мое чело станет вашим барометром… Я вонжу в ваше тело зубчатые шпоры и заставлю вас отведать кнута. Скоро в моих владениях картофель и жидкое пиво станут праздничным угощением. И горе тому, кто попадется мне на глаза с пухлыми румяными щеками! Бледность нищеты и рабского страха — вот цвет моей ливреи. И я одену вас в эту ливрею!»

Властолюбец, преступный брат и сын, Франц оказывается и преступным помещиком, правителем-тираном; такова, с точки зрения юного Шиллера, неизбежная логика характеров и событий.