Пётр Киле - Дневник дерзаний и тревог Страница 14

Это было время, когда в России, как на рубеже XIX-XX веков, снова наметился поворот от утилитаризма и нигилизма к эстетизму, со всеобщим увлечением поэзией, с музейным бумом, с открытием серебряного века русской поэзии и, можно сказать, золотого века русского театра. Точнее, века Русского модерна. Я открывал ту эпоху по окончании Университета, получив свободный диплом на основании, видите ли, того, что писал стихи, в бесконечных прогулках по улицам классического Петербурга и его знаменитым окрестностям.

Античность, эпоха Возрождения в странах Европы (в странах Востока откроется позже), классическая русская литература, архитектура, живопись, музыка, с осознанием ныне, что это Ренессанс, - все это было заложено уже в школьном образовании и проступало в атмосфере эпохи, даже на философском факультете Университета я уже ничего принципиально нового не узнал, - все это я и называю идеологией и эстетикой Русского Ренессанса, что, как веяния весны, обвевало мне лицо с младенческих лет, проступало в синей цепи гор по горизонту, в просторах лесов, полей и рек, пока я несся на поезде через всю страну и в удивительной, прозрачно ясной, сугубо классической архитектуре Петербурга, будь то барокко, классицизм или модерн, взошедших здесь как эстетика Русского Ренессанса, застывшая в вечности музыка.

Время любви и странствий

28 ноября 2005 года.

В конце августа, уже опаздывая к началу учебного года, мы уехали в Ленинград - совершенно неожиданно для самих себя. В поезде я почти не спал, я смотрел в окно неотрывно, казалось, не видя ничего. Потом окажется, что я видел все: и горы, и города, и поселки, и дома, и полисадники - во всей чистоте вековечной жизни, без нынешней разрухи и мусора, - и великое множество мужчин, женщин, детей...

Оглушенный нежданной переменой в своей жизни, я сам не ведал, как душа впитывала лица людей, облики городов, сел, дорог, тропинок, - миры в ту пору еще юных Александра Вампилова и Валентина Распутина, пространства Земли от Амура до Байкала, от великих рек Сибири до Уральских гор, от Азии до Европы...

В повести "Птицы поют в одиночестве" мой герой проделывает тот же путь, только почти десятью годами позже, срок, который я провел в скитаниях.

Я приехал в Ленинград осенью 1952 года и жизнь застал здесь, как и город с его старинными зданиями, светлую, тихую, лучезарную, будто не было блокады, не было громадных разрушений, город был восстановлен, на лицах и облике горожан важное достоинство, мягкая нежность, насмешливо ободряющая улыбка и вековечное сияние жизни, весь ее юный трепет...

Поселившись в общежитии педагогического института имени А.И.Герцена на улице Желябова, раньше и ныне Большой Конюшенной, я поначалу заболел от тоски, но вскоре поднялся на ноги и зажил себе, витая в облаках, увлекся спортивной гимнастикой до самозабвения. Учился я лучше всех, правда, не проявляя ни стараний, ни усидчивости, что дало себя знать в десятом классе. Нас водили на экскурсии в Эрмитаж, в Русский Музей, мы ездили в Царское Село, посетили Лицей... Странно и удивительно: читая "Евгения Онегина", я переносился на Дальний Восток, в интернат, словно жил там во времена Пушкина.

При повышенной впечатлительности (в чем я не отдавал отчета), я постоянно грустил о чем-то. Это обычное мое состояние (одна из учительниц угадывала и с мукой иной раз поглядывала на меня) усугубилось до чего-то невозможного, до беспокойства и тоски, когда я влюбился.

Она училась в параллельном классе, что вносило тайну в ее жизнь вне поля моего зрения. Веселая, улыбающаяся, вообще прелестная девушка-саами (внешне совершенно, как русская из блондинок), приглянулась мне еще в восьмом классе, с первого взгляда, и она, верно, это заметила, а поскольку я несколько дичился, бросала на меня иной раз смеющийся, ободряющий взгляд.

Нередко в ней прорывалась шаловливая жизнерадостность, совершенно еще детская. В то время я держался весьма строгих правил, и хотя по себе уже хорошо знал эту почти бессознательную жажду общения, счастья, даже обладания, однако проповедовал высокую платоническую любовь, почти что рыцарскую, точно после природного язычества мне необходимо было пройти последовательно все иные эпохи и ступени в развитии этого великого, столь для меня важного чувства, как любовь.

Прошло два года. Физически я окреп, выступал уже на городских соревнованиях по спортивной гимнастике; молодые силы играли во мне, я жаждал любви и счастья и, наконец, не на шутку влюбился в даму моего сердца. Ее звали Валя Данилова. Кто мне поверит, в "Портрете венецианки" Дюрера я узнаю ее лицо, черты, нос, глаза, вдумчивую задушевность ее облика, когда и счастье, и страданье уже коснулись ее?

Она не могла не отозваться на мое чувство, уже ничуть не платоническое, но страстное, томительное, почти тяжелое, пугавшее ее, потому что она, столь живая, веселая, была, как никто из девушек, строга к себе. Живя под одной крышей, буквально по одному коридору, прибегая в столовую три раза в день в одни и те же часы, занимаясь в параллельных классах - дверь в дверь, мы, казалось, не виделись неделями и нет-нет назначали друг другу свидания, например, на Марсовом поле посреди зимы. Бывало, мы проходили мимо Медного всадника и выходили к Неве, и здания Университета на той стороне возбуждали во мне честолюбивые планы, которые, как ей казалось, отдаляли меня от нее.

Я жаждал любви, ее любви и в то же время рвался куда-то. После девятого класса вместо того, чтобы провести с нею лето в Зеленогорске (в летних лагерях), я уехал на родину, и эта поездка, кажется, окончательно меня сбила. Учителем я не хотел быть, по окончании средней школы нас автоматически зачисляли в пединститут, что было для всех благом, а для меня надуманной повинностью. Ни в любви, ни в будущности просвета не видать, что же делать?

Одна была надежда: получить золотую медаль, а победителей не судят. У меня будет веское основание потребовать свободы в выборе призвания. Думаю, случай вмешался в мою судьбу. Наша учительница по литературе Л.А.Голуб заболела, - она отзовется при первых моих публикациях, - и предэкзаменационное сочинение я писал у другой учительницы, которая мне всегда почему-то не нравилась, и она поставила мне "три", вряд ли нарочно, но я страшно обиделся, перемену просидел в классе, вдруг встал и вышел из класса.

Я шел по коридору, когда прозвенел звонок, все вошли в классы - и еще могло ничего не случиться. Ушел с урока, вот и все. На мою беду, в коридоре появился заведующий Северным отделением (некий Никулин, из тех педагогов, которые почему-то постоянно воюют с детьми). "Ты куда? - сказал он. - В класс! Сейчас же в класс!"