Пётр Киле - Дневник дерзаний и тревог Страница 15

Я шел по коридору, когда прозвенел звонок, все вошли в классы - и еще могло ничего не случиться. Ушел с урока, вот и все. На мою беду, в коридоре появился заведующий Северным отделением (некий Никулин, из тех педагогов, которые почему-то постоянно воюют с детьми). "Ты куда? - сказал он. - В класс! Сейчас же в класс!"

Я, вообще спокойный, в школе примерный и лучший ученик, неожиданно вспылил: "Никогда больше не вернусь!" - и с тем ушел. И не вернулся, несмотря на уговоры и вопиющую нелепость своего поступка: потерять год! Год, который в юности кажется необозримым и может оказаться решающим для всей жизни.

Я уехал на родину. Я расстался с влюбленной в меня девушкой, особенно ласковой и послушной со мной в те дни. Что же это со мной случилось? Я ехал уже в который раз через всю страну, глядя неотрывно и днем и ночью в окно.

Была ранняя весна, май! Ничто не ускользало от моего пристального взгляда в жизнь в упор. Хотя ощущение катастрофы не покидало меня, все складывалось именно так, как мне хотелось втайне: я вернулся в детство в последний его миг, в мир, лучше которого не бывает, на родину, где я и собирался в свое время кончить школу. А во имя разнарядки меня до времени отправили в Ленинград.

Лето прошло, документов моих не высылали. Начался учебный год, хорошо, меня знали в Найхине, где, кстати, была уже десятилетка, приняли без документов в десятый класс. Потом, наконец, пришли мои бумаги, их я не видел, но мне говорили, что в свидетельстве у меня по русскому языку стоит двойка, - откуда ее взяли? - а отчислен, указано, по неуспеваемости.

Смешно и грустно. Тем более что в Найхине сочинение на экзамене написал на "три", верно, перестарался. Впрочем, это ничего не решало. Я вернулся в Ленинград и поступил на химический факультет Университета с ходу, не имея никакого понятия о конкурсах. Это было в духе времени, хотя очень скоро "физики" уступят первенство "лирикам". Я словно выжидал и пускался в скитания сломя голову.

Год жизни на родине, как ни странно, оказался для меня в высшей степени плодотворным. В нашей школе появилось много новых учительниц, вчерашних выпускниц, все типы красоты русских женщин. Некоторые из них предмет свой знали едва ли лучше меня, да я их и не слушал. Я, не ведая сам о том, вглядывался в их лица, в жест, походку, как изучает, постигает свои модели художник.

Тот год моей жизни описан в общих чертах в повести "Воспоминания в Москве". Там действительно была девушка из Подмосковья, сестренка учительницы, которая, правда, работала в глухой деревушке. Сестренку-восьмиклассницу она устроила у нас, в интернате. Юную девушку, довольно рослую, звали Роза Кузьмина.

Ее я встретил на Амуре еще тогда, когда приезжал на каникулах после девятого класса. Как-то я возвращался на катере из Троицкого-на-Амуре, на нем ехала целая группа молодых женщин, как я вскоре догадался, учительниц, и с ними юная девчушка, впрочем, высокого роста, тонкая, с тонким лицом, с большими внимательными глазами.

Все вокруг - бесконечный амурский плес, синеющие холмы, быстрое до головокружения течение - было для нее ново. Но как только она меня увидела, уже почти всю дорогу до Найхина не отводила глаз, неотступно следя за мной. Удовлетворив свое детское любопытство, она все же продолжала смотреть на меня, как дети заняты друг другом во взрослой компании.

Вернувшись в Ленинград, я помнил о ней, но, как ни странно, помнили и обо мне. Через год, когда я приехал на родину, потерпев фиаско, одно из первых лиц, промелькнувших так знакомо и ясно на берегу, было ее лицо.

Затем по сельской улице над рекой мы шли навстречу друг к другу, узнали, не выдавая себя, то есть без тени улыбки, разминулись и оба оглянулись. И она долго-долго смотрела на меня своими большими, уже девичьими глазами, высокая, тонкая, не очень складная, - казалось, она спрашивала, что случилось, казалось, она догадывалась обо всем и, полная серьезного тихого сочувствия, продолжала смотреть.

В другие разы при мимолетных встречах мы уже улыбались, зная друг о друге то немногое, что известно всем. Она училась в восьмом классе. Она влюбилась в меня, и стало ей трудно жить и совсем невозможно учиться. К весне и я влюбился в нее страстно, и начались, как бывает в школе или бывало, преследования. Нам запрещали встречаться - и, надо думать, к добру. Она присылала мне записки со словами любви, она все удивлялась тому, как ее чувство растет...

Ее образ я имел виду и в первых своих повестях, и в "Воспоминаниях в Москве". Это она поехала со мной до Москвы, чтобы повидаться с матерью. А до Хабаровска на пароходе ее провожала старшая сестра-учительница. В пути на поезде через всю страну соседи на нас смотрели, как на молодоженов, а не просто как на влюбленных. На остановках я выбегал за горячей картошкой или мороженым, а она стояла в дверях, боясь, что я опоздаю. Однажды она сказала, что я понравился ее сестре от души.

В Москве мы остановились у ее тети на улице Обуха. Бродили по бульварам, это в центре столицы. Вскоре приехала ее мама, и они уехали в деревню. На Дальний Восток она не вернулась. Студентом химического факультета я приезжал к ней в гости в село Петровское, неподалеку от Сонкова, откуда был один из моих сокурсников.

Были какие-то праздники. У Розы был брат и парень, возможно, влюбленный в нее. Последний хотел затеять со мной драку, как сам мне признался, но брат Розы запретил ему меня трогать. Мой приезд безусловно затруднил жизнь девушке, и однажды у двоюродной сестры - во второй половине дома - она выпила; будучи не в себе, она успокаивалась, лишь держась за мою руку.

Мы подолгу по сугробам уже при звездах бродили, и Роза снова, как на Амуре, говорила, что любит меня, радуясь этому чувству, как откровению. Сегодня такая история едва ли возможна. Во всяком случае, закончилась бы непременно трагически.

И год жизни на Дальнем Востоке, и поездка в Подмосковье, не говоря о моей жизни в Ленинграде, - все это было, как с миром Пушкина, соприкосновение с жизнью русского народа, глубинное, исполненное задушевной новизны и поэзии. Так ширилась моя связь с Россией, и все мои ошибки, скитания именно в этом отношении оказались в высшей степени плодотворны и для развития личности, и в особенности поэта, о чем я еще не подозревал.

Сегодня 125 лет со дня рождения Александра Блока. Обыкновенно я не обращаю внимания на памятные даты, может быть, потому что у меня были памятные дни и годы, которые прошли под знаком увлечения и всеобъемлющего изучения поэзии Гомера или Данте, Пушкина или Блока, с неоднократными возвращениями к ним, а к Пушкину или к Блоку еще и в пору работы над трагедией "Мусагет" или комедией "Соловьиный сад".