Алан Милн - Слишком поздно Страница 15

Однако в 1888 году я действительно болен. Шишку на шее, которую я нащупал, доктор Мортон называет воспалением желез, и меня вместе с Би отсылают в Маргейт за свежим морским воздухом. Возможно, не только за ним, но пока, что бы ни затевалось за его спиной, обреченный на казнь беззаботно возится в песке. Две недели спустя приезжает папа и отводит меня к доктору Тревису, брату великого сэра Фредерика. Доктор решает оперировать на следующий день.

Остальным больным будет интересно узнать, что:

1. Я с самого приезда папы знал, что мне предстоит, и в приемной доктора трясся от страха.

2. Хотя я понимал, что случится вскоре, когда вечером мы с папой и Би устроили на пляже пикник, а после ходили смотреть на маяк, ничто не омрачало моего счастья.

3. Назавтра я почти безропотно шагнул в операционную.

4. На следующее утро я снова испугался, но когда снимали бинты, не плакал и впоследствии страшно собой гордился.

Наступил август и, распрощавшись с доктором Тревисом, мы с Би воссоединились с остальным семейством в Кобеме. Барри и Кен страшно обрадовались моему возвращению и уже на следующее утро решили показать мне окрестности. Выступили мы в шесть, я был весь в бинтах и лопался от гордости, а Барри и Кен, нарезая круги вокруг, взахлеб рассказывали мне о местных диковинках.

Оказывается, неподалеку есть замок, и завтра мы туда отправимся, а сегодня осмотрим его снаружи. Несмотря на то что я был внутри маяка (а они — нет), меня переполнял энтузиазм. Далеко ли до замка? Еще как.

Тут Кен запнулся, опустил глаза и буркнул, что проглотил муху, но звук, который вырвался у него изо рта, больше походил на смешок, чем на кашель. Я решил, что до замка не так уж далеко, и просчитался. Мы шли и шли, а конца пути было не видать.

Наконец мы добрались до цели.

— Вот он, замок! — хором воскликнули Барри с Кеном. — Разве не славный?

Замок представлял собой серую каменную башню. И впрямь славный.

— А почему мы не можем войти? — спросил я.

— Можем, но мы ведь решили, что войдем завтра.

— Ладно, — согласился я.

Тогда, переглянувшись с Барри, Кен сказал:

— Я проголодался, а ты, Алан?

Нашел о чем спрашивать! Я всегда был голоден.

— Видишь дом? Давай постучимся и попросим у них молока.

— Постучимся? (А разве так можно?)

— Я не боюсь, — заявил Барри. — А ты, Кен?

Кен, к моему удивлению, тоже не боялся.

— Хорошо, — не стал я упрямиться.

Мы постучались. (Ну и дураки эти двое.) Дверь открылась.

— А вот и вы, мои хорошие, — сказала Дэвис. — Прямо к завтраку.

Никому не удавалось подшутить надо мной удачнее. На следующий день, в воскресенье, мы все отправились в «замок». Не забывайте, мне было только шесть.

К первому сентября Кену уже исполнилось восемь. Среди подарков оказались игрушечный лук и стрелы, но если Кен надеялся, что поставит яблоко мне на голову и я стану стоять смирно, то он просчитался. Я успевал сгрызть яблоко, не дожидаясь, пока брат отойдет на расстояние выстрела. Поэтому мы просто палили вверх и вскоре остались без стрел.

Кену вообще не везло с подарками — его день рождения приходился на лето, и все подарки для активных игр на свежем воздухе мы делили на двоих.

В 1892 году на школьных соревнованиях он пришел к финишу вторым в беге на полмили (190 ярдов) и выиграл фляжку для виски. По дороге домой я, вертя фляжку в руках, случайно выронил ее — и Кен остался без фляжки. Взамен я предложил ему барометр-анероид (первый приз на тех же соревнованиях), но Кен не взял. Невозможно владеть барометром единолично — он и так был столько же мой, сколько и его. Позднее, когда Барри продал мой велосипед за фунт и отдал выручку Кену, справедливость была восстановлена. Мы никогда не дулись друг на друга по пустякам.

Наш дом стоял по соседству с «Кожаной флягой», ныне гостиницей «Пиквик». Мы согласились с папой, что перемена названия не пошла ей на пользу. В церкви напротив гостиницы мы впервые увидели стихарь и до конца службы не могли отвести от него глаз. Почти все время мы проводили вместе с Би в парке Кобема и чаще всего забирались на высокое деревянное сооружение, носившее название «Воронье гнездо», откуда открывался восхитительный вид на Медвей и Темзу.

Однажды лорд Дарнли привел друзей им полюбоваться и, заметив, что наверху нет места, через викария передал папе письмо: он не возражает против нашего присутствия, если время от времени мы будем позволять подняться ему самому, и выражает надежду, что мы не намерены свить наверху гнездо. Мы были смущены своим промахом, а дядя, который был там с нами и полдня купался в пруду Кобем-Вудс, недолго думая укатил в Париж на Всемирную выставку. Впрочем, я до сих пор не уверен, что толкнуло его на этот шаг: чувство вины или желание приобщиться к достижениям современной цивилизации.

Сомневаюсь, что мы с Кеном обрели вкус к долгим пешим прогулкам до Лимпсфилда (1890 год), но однажды утром — Кену только что исполнилось восемь, мне шесть — мы вышли из дому и дошли до окраин Грейвсенда. Там нас охватил страх: вдруг отряд вербовщиков выскочит из-за угла и нас заберут матросами на торговое судно? На обратном пути мы сбивчиво обсуждали предстоящий завтрак, скрывая друг от друга испуг. С тех пор мы ничего уже не боялись. Вдвоем нам сам черт был не страшен.

Почему-то мне кажется, что то лето в Севеноуксе выдалось неудачным. Возможно потому, что Севеноукс нельзя назвать деревенской глушью. Мы играли в Ноул-парке (хотя больше не осмеливались занимать лучшую спальню в усадьбе) и в меловых карьерах Дантон-Грин. Наконец, там мы обрели Брауни. Этот дар небес наверняка вытеснил из моей памяти все плохое, однако я хорошо помню Пензхерст-Плейс.

В Пензхерст-Плейс родился Филипп Сидни. Написав эту фразу, я испытал желание проверить себя, ибо слишком часто людям приписывают места рождения, к которым они не имеют никакого отношения. Заглянув в «Жизнь Филиппа Сидни», я обнаружил на первой странице запись, сделанную папиным почерком: «Алан А. Милн, гимнастика, категория до четырнадцати лет».

Я уже рассказывал об этом, но совершенно забыл и про сам приз, и про то, что он сохранился. Странным образом это обстоятельство заставляет меня (и, хочется верить, читателя) надеяться, что моя автобиография заслуживает большего доверия, чем множество подобных книг. Как бы то ни было, в 1889 году я мало смыслил в гимнастике, и мы не так уж много знали про Филиппа Сидни, за исключением истории про стакан воды[6]. Потому не слишком удивились бы, если взрослые, пообещав показать его дом, отвезли бы нас в дом Гектора или Хереварда Будителя.