Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи Страница 15

Хотя «Три столицы» и изобилуют крайне резкими оценками Ленина[79], он изображен в них сильным, пусть и жестоким, вождем, как в «Медном всаднике» сумевший укротить стихию Петр. Шульгин не перестал размышлять о Ленине ни в заключении, ни после него. Он пишет, что в тюрьме впервые прочитал ответ Ленина на свое высказывание 1917 года («Мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если вы можете нам сохранить эту страну и спасти ее, раздевайте нас, мы об этом плакать не будем»): «Не запугивайте, г. Шульгин! Даже когда мы будем у власти, мы вас не „разденем“, а обеспечим вам хорошую одежду и хорошую пищу, на условии работы, вполне вам посильной и привычной»![80] (Оборот «не запугивайте» часто использовал Столыпин, что Шульгин наверняка подметил; не исключено, что Ленин процитировал Столыпина сознательно.) Выйдя из тюрьмы, он написал, что эти слова «прозвучали едкой насмешкой»[81]. Может быть, в тюрьме он вообще впервые читал Ленина – и в результате возник «Опыт Ленина», написанный вскоре после освобождения. Выдержки из него были опубликованы совсем недавно.

Мне кажется, что Шульгин видел в Ленине достойного противника (моя семья этого утверждения не одобрила бы). В. В. писал, что его «внутренняя совесть» требовала, чтобы он определил свое к нему отношение. Мне тоже хочется разобраться в политических представлениях Шульгина. В «Опыте Ленина» Ленин предстает «думающей гильотиной» (этот образ принадлежал единомышленнику В. В., П. Б. Струве) и в то же время сжалившимся над народом властителем: он ввел нэп (Шульгин, впрочем, пишет, что эта политика не удалась: торговать народ не научился) и, возможно, заключил Брест-Литовский мир с тем, чтобы ограничить кровопролитие (хотя когда-то Шульгин был против сепаратного мира). Но главное опять же не это:

Для судеб всего человечества не только важно, а просто необходимо, чтобы коммунистический опыт, зашедший так далеко, был беспрепятственно доведен до конца. ‹…› Я не пошел бы на такой опыт, по крайней мере не положил бы русский народ на стол под нож экспериментатора. Но вышло не по-моему… Я твердо стою за продолжение опыта с тем, чтобы довести его до конца. Великие страдания русского народа к этому обязывают. Пережить все, что пережито, и не достичь цели? Все жертвы, значит, насмарку? Нет! Опыт зашел слишком далеко…[82]

Размышления Шульгина в «Опыте Ленина» предвосхищены его последним сном о нем. Ему приснился судебный процесс над Лениным, который попросил В. В. быть его защитником; поняв, что у Ленина нет адвоката, В. В. согласился («невозможно судить человека, у которого нет защитника») – и проснулся.

Были ли «Опыт Ленина» и «Письма к русским эмигрантам» попытками приспособиться к советскому обществу, в котором Шульгин провел последние тридцать лет своей жизни, или в них отразились подлинные изменения в его мировоззрении, никому не известно. «Да здравствует непостоянство!» Думаю, что верно и то и другое.

Шульгину повезло с соседями по камере – ими были: Даниил Андреев, сын Леонида Андреева, мистик, автор «Розы мира», с которым после освобождения В. В. переписывался; ортодоксальный еврейский общественный деятель Мордехай Дубин, в котором В. В. почувствовал «благость»; бывший кадет и член Государственной думы П. Д. Долгоруков; историк И. А. Корнеев, который после освобождения искал материалы для воспоминаний Шульгина «Годы», видимо во Владимирском централе и зародившихся.

Вскоре после того как Шульгин вышел из тюрьмы, в 1956 году, к нему приехала из Будапешта жена, Мария Дмитриевна. Как я уже писала, Шульгина начали использовать в целях пропаганды; в 1961 году по приглашению Хрущева он присутствовал на XXII съезде партии. Затем Эрмлер и В. П. Владимиров (Вайншток)[83] задумали фильм, в котором, по замыслу курировавшего его КГБ, «обломок империи» (название классического фильма Эрмлера) Шульгин должен был признать свои ошибки. «Дедуля» – так Эрмлер, проникшись к Шульгину симпатией, его называл – оказался несгибаем и остался «верен себе». В фонде Шульгина в ГАРФе имеется копия его письма председателю Идеологической комиссии ЦК КПСС от 1963 года; в нем В. В. пишет, что, пока Владимиров не покажет ему своего сценария и он его не изучит, согласия на участие в фильме он не даст («…я претендую на то, что моя роль в фильме «Дни» [так он должен был называться] будет написана мною самим»), и добавляет, что «предвидит большие затруднения, поскольку мы исходим из разных взглядов на монархию»[84]. Несмотря на все попытки уломать Дедулю, победа осталась за 85-летним стариком, а не за теми, кто пытался его судить. В результате фильм был снят с проката спустя всего несколько дней после выхода, но стал известен в интеллигентских кругах – даже среди тех, кто его не смотрел. Много лет спустя поэт Евгений Рейн рассказал мне, что видел В. В. на съемках в Ленинграде.

Когда в 1988 году в UCLA приезжал филолог А. М. Панченко, я показывала ему Лос-Анджелес, а в благодарность он устроил мне персональный просмотр «Перед судом истории» в московском Доме кино. Андрей Смирнов, режиссер «Белорусского вокзала», исполнявший тогда обязанности первого секретаря правления Союза кинематографистов, прислал мне видеокассету с фильмом, сопроводив ее письмом со словами: «Художественная и общественная значимость данного фильма, одного из лучших советских исторических фильмов последних десятилетий, – бесспорна и во многом обусловлена участием в нем в качестве главного действующего лица самого Василия Витальевича» (многими годами ранее Смирнов ездил во Владимир, чтобы с ним познакомиться).

В.В. на съемках «Перед судом истории». Ленинград

Когда мы с родителями смотрели этот фильм, мать вышла из комнаты после того, как ее дядя произнес: «…я считаю своим долгом засвидетельствовать, что Ленин стал святыней, святыней для многих, для миллионов, и поэтому его прах покоится в Мавзолее». «Дядя Вася перелякался (на волынском диалекте – «перепугался». – О. М.)», – сказала она (и фильм досматривать не стала). Мама, конечно, не знала, что В. В. в те годы писал о Ленине, но главное тут – суровая требовательность: она ждала, что дядя проявит бескомпромиссность даже после двенадцатилетнего заточения в советской тюрьме. Гостившего у родителей сына В. В. (маминого первого мужа) смущало другое, «интимное»: борода, которую его отец отрастил в тюрьме и с которой с тех пор не расставался; Дима все время как бы снимал ее, чтобы вернуть образ, оставшийся в его памяти. Киновед Валерий Головской пишет, что Эрмлер незадолго до смерти назвал «Перед судом истории» своим лучшим фильмом[85]. Может быть, дело как раз в том, что его исходный замысел провалился и фильм, в котором деятель запретного исторического прошлого изображался вполне сочувственно, стал не явлением советской пропаганды, а данью хрущевской «оттепели», и Эрмлер таким образом частично искупил свои сталинские прегрешения.