Борис Григорьев - Скандинавия глазами разведчика. Путешествие длиною в тридцать лет Страница 16

Владеющие немецким языком хорошо знакомы с таким лингвистическим явлением, как твёрдый приступ (Knacklaut) в начале слова, начинающегося с гласного звука. Освоить твёрдый приступ в немецком языке в общем-то не представляет больших трудностей – кряхтеть русские могут вполне прилично. А вот явление «стёдет» в датском языке практически невыполнимо для иностранцев: это твёрдый приступ в конце слова, оканчивающегося на гласный звук. Сколько ни бились со мной в школе Бёрлитца, вместо «стёдета» я производил только противное покряхтывание, характерное для человека с плохим стулом. Я не был честолюбив до такой степени, чтобы убиваться из-за какого-то «стёдета», и в конце концов решил обходиться без оного. Смысловая нагрузка, которую несёт этот толчок-стёдет, в ходе долголетней практики общения с датчанами вроде бы не страдала.

В силу слабости характера…

Предатель В. Пигузов, воспитывавший молодые кадры для разведки и продававший их прямо на корню американскому ЦРУ до того, как они заканчивали спецшколу, написал нечто вроде диссертации на тему: «Некоторые вопросы лингвистического обеспечения встреч с иностранцами». Предатель владел одним английским языком, и тем, говорят, через пень на колоду. Думаю, что с его расстрелом несколько поторопились. В качестве наказания за измену я бы заставил его до самой смерти «лингвистически обеспечивать» встречи с датчанами.

Ближе к делу

За всё благодарю я Бога!Теперь судья мне Он один!Везде мне скатертью дорога,И сам себе я господин.

Проницательный читатель наверняка уже заметил, что я как-то бочком обхожу вопрос о тех прелестях Копенгагена, которые произвели на меня при первом с ним свидании неизгладимое впечатление. Мною тогда владело эдакое восторженно-радужное настроение, и я даже воспользовался тургеневскими и андерсеновскими образами для того, чтобы точнее описать моё тогдашнее умонастроение. Кстати, именно первое впечатление о стране оставляет самый глубокий след.

Что ж, должен признаться, что поэзия краткосрочных загранкомандировок не идёт ни в какое сравнение с прозой длительных. Во-первых, наслаждаться достопримечательностями в ДЗК некогда: нужно устраивать свой быт, начинать работать, ходить по магазинам, экономить, выяснять отношения в советской колонии, ходить на собрания, то есть жизненная установка здесь принципиально иная. Во-вторых, тобой овладевает определённая инерция (проистекающая из первого объяснения), согласно которой мы не очень-то торопимся сходить в Третьяковку или Большой театр в Москве. А зачем? Всегда успеется. Вот эта занятость, ежедневная загруженность, усталость и инерция, к сожалению, не создают того благоприятного фона, на котором происходят короткие набеги на заграницу.

…А между тем я постепенно расправлял крылышки и осторожно стал выходить «на люди» – резидент разрешил предпринимать целенаправленные шаги по заведению полезных связей. Это совпало с завершением занятий по вождению у датского преподавателя, и я мог наконец-то сесть за руль закреплённой за мной машины.

Всем дипломатам, впервые выехавшим в заграничную командировку, первые три месяца запрещалось самостоятельно передвигаться по городу на автомашине, а перед тем как сесть за руль, дипломат должен был сдать своеобразный экзамен по вождению посольскому шофёру-механику. В течение всего карантина я кругами ходил возле «моего» «Форда-17» и любовно сдувал с него пылинки.

Боже праведный, что это был за автомобиль! Синий, как датское весеннее небо, стройный, как арабский иноходец, сильный, как табун тех самых семидесяти лошадей, что были спрятаны под его капотом. Он весь сиял, сверкал краской и никелировкой, дурманил свежим синтетическим запахом и ждал, терпеливо ждал, когда же я сяду за руль. Каждый день я проходил мимо навеса, и сердце моё сжималось от тревожно-радостного ожидания. И вот спустя три месяца с момента прибытия в резидентуру «шеф» разрешил наконец взять застоявшееся оперативно-транспортное средство.

До сих пор я крутил руль автомобиля только в присутствии инструктора: сначала с дядей Борей в спецшколе на «Волге», потом с господином Хансеном на «фольксвагене». Совсем другое дело – остаться один на один с огромным лимузином в общем-то незнакомом городе.

Дело прошлое, и теперь могу признаться, что испытание карантином я не выдержал. При выезде из-под навеса я от перевозбуждения не обратил внимания на то, что «форд» стоял с резко вывернутыми колёсами, и когда я медленно тронулся с места, то его сразу повело вбок, и по всему правому борту раздался характерный скрежет от соприкосновения упругой жести с грубой деревянной стойкой. Я похолодел от страха, но продолжал обречённо ехать вперёд, чтобы провести царапину от переднего крыла до заднего. Чувство стыда перед возможным свидетелем моего позора перевесило обуревавшее чувство неизгладимого горя, и я с царапиной на новеньком авто выскочил с посольского двора и направился к месту моего проживания в Ванлёсе.

Как ни странно, после вышеописанного мелкого недоразумения всё пошло хорошо и гладко, и мне показалось мало тех десяти километров, которые отделяли Ванлёсе от посольства, я позволил себе выехать на автостраду, ведущую в город Роскилле. Движение там было очень интенсивное. На оживлённом перекрёстке, пропуская встречные машины, двигающиеся нескончаемым потоком, я начал выполнять левый поворот, но замешкался, не успел воспользоваться паузой между жёлтым и красным светом и остался стоять посередине, загородив дорогу хлынувшему поперечному потоку транспорта. Датчане стали гудеть и выражать своё недовольство. Ничтоже сумняшеся я стал пятиться назад, но маневр был сразу прерван каким-то досужим джипом. Он прошёлся своим рогатым металлическим бампером по задней стенке багажника и смылся по направлению к Роскилле. Когда я наконец завершил левый разворот, то мною владело настроение, близкое к самоубийству.

Домой вернулся в мрачном настроении. Общение с женой оптимизма не прибавили. Прошла бессонная ночь. На следующий день поделился своей бедой с коллегами, и они меня тут же утешили:

– Бери с собой пару «вискаря» и поехали познакомим тебя с Володей. Он у нас мастер на все руки. Шеф ничего не узнает.

Володя оказался мастером-жестянщиком с фигурой Гаргантюа и замашками Швейка, содержавшим небольшую мастерскую и постоянную клиентуру в основном из таких же, как я, бедолаг-дипломатов, нуждающихся в быстром ремонте автомашин. По рассказам, Володя был потомком русских эмигрантов и через пень-колоду говорил по-русски. Он бросил беглый взгляд на повреждения и сказал, что на следующий день всё будет готово. Говорил Гаргантюа-Швейк таким писклявым голосом, какой обычно бывает у кастратов, и я невольно подумал о том, не исполняет ли он одновременно и должность главного надзирателя в каком-нибудь подпольном копенгагенском гареме. Я прошёл с ним в маленькую конторку и «выгрузил» на стол две бутылки «Вани-пешехода»[15]. Володя-жестянщик тут же переместил их в шкафчик и запер его на ключ. Он подмигнул мне правым глазом: мол, всё будет «хоккей» – и взял у меня из рук ключи от машины. Никаких документов на ремонт он, естественно, оформлять не стал.

Забегая вперёд, скажу, что этот удобный сервис, который Володя любезно предоставлял некоторой части дипкорпуса под страхом наказания со стороны полиции и налоговых властей, стал со временем довольно дорогостоящим предприятием. Датский Швейк вошёл во вкус (вероятно, сказалась всё-таки русская натура!) и повысил таксу за нелегальный ремонт до пяти, а к концу моей ДЗК и до десяти единиц вышеуказанного алкогольного изделия.

Ещё одной колоритной фигурой, скрашивавшей однообразный быт советской колонии в Дании, был Оскар. Он арендовал часть огромного озера рядом с городом Фреденсборгом, летней резиденцией королевской четы, куда заядлые рыбаки посольства, в том числе посол, часто выезжали на отдых. Оскар за символическую плату выдавал рыбакам лодку, а если улов у них был никудышный, то и снабжал из своего личного садка рыбой.

Оскар был добродушнейшим человеком, настоящим эпикурейцем, большим любителем поговорить «за жизнь», порассуждать о природе вещей или покритиковать глупых правительственных чиновников в Копенгагене. Он часами рассказывал о том, как он, участник Сопротивления, в годы немецкой оккупации Дании обманывал «фрицев» и какие опасные задания ему давали подпольщики. Одна из комнат в доме Оскара была увешана охотничьим и боевым оружием, и он иногда выносил какой-нибудь «манлихер» и, как ребёнок, забавлялся с ним, прицеливаясь в пролетающую галку и звуком «паф» изображая мнимый выстрел. В нём было что-то от Тараса Бульбы и от деда Щукаря одновременно.

В один прекрасный день Оскар перестал брать деньги за предоставляемые традиционные услуги и перешёл к сбору натурального налога. Думается всё-таки, что на эту мысль натолкнули его сами клиенты, которым было дешевле расплачиваться с ним спиртным, покупаемым по дипломатической скидке, чем деньгами, которых им платили не так уж и много. (Достаточно отметить, что водитель троллейбуса в Копенгагене получал в месяц больше, чем советский посол.)