Сергей Семанов - Дорогой Леонид Ильич Страница 16

— В редкие дни отдыха как он с детьми занимался?

— Книжки им читал. Любил стихи. Есенина хорошо знал. Стихи он хорошо читал и Галю научил…»

Такими вот великими трудами и простыми радостями жила тогда вся страна. Быт высокой номенклатуры, а Брежнев к ней уже принадлежал, немногим отличался от днепродзержинских рабочих-металлургов, их жены тоже не любили битую птицу, делали примерно такие же борщи, пусть и немного попроще. И металлурги тоже вкалывали в своих горячих цехах не от сих до сих, а столько, сколько надо для выполнения государственного плана. Ибо они, как и секретарь обкома Брежнев, почитали это государство своим, родным. А какие могут быть счеты между родными и близкими?.. Напомним, Днепропетровск был тогда крупнейшим центром советской тяжелой промышленности. Для будущего жизнеописания Брежнева необходимо отметить, что именно в предвоенные годы сложились у него близкие товарищеские отношения с питомцами Днепропетровского металлургического института, работавшими потом на заводах города, вот их имена: И.Т. Новиков (позже зам. председателя Совмина СССР), Г.С. Павлов (позже управделами ЦК КПСС), Н.А. Тихонов, ставший Председателем Совета Министров в октябре 1980 года, Г.К. Цинев (зампред КГБ), Г.Э. Цуканов (первый помощник Генсека), Н.А. Щелоков (ну, этого помнят до сих пор!). Все они оказались людьми толковыми, дельными, преданными советскому Отечеству. Брежнев не забыл их потом, а они ему служили преданно. Ясный признак хороших личных качеств будущего Генсека, ибо товарищество всегда высоко ценилось на Руси.

Страшная война обрушила все привычное течение жизни. Да, ее ожидали, и скоро, и простые граждане, и секретари обкомов, но грянула она тем не менее внезапно. Главное же в ином: 22 июня 1941 года ни один житель полумиллионного Днепропетровска в страшном сне не мог себе представить, что уже через два месяца в город войдут немцы, да притом еще захватят неповрежденным огромный мост через Днепр, и что более двух лет жить придется в оккупации…

В официальных мемуарах Брежнева, сильно разукрашенных его подручными, говорится, что он уже в первый день войны обратился с просьбой отправить его на фронт и якобы «в тот же день моя просьба была удовлетворена: меня направили в распоряжение штаба Южного фронта». Это мелкая и совершенно излишняя ложь. Во-первых, секретарь обкома был рядовым солдатом партии, никакого своеволия тут не допускалось. Во-вторых, известно, что Брежневу в первые недели войны пришлось заняться эвакуацией населения и особо — вывозом оборудования с предприятий, особенно военных. Город с первого дня войны подвергался налетам вражеской авиации, так что задача была тяжелая. А в распоряжение штаба Южного фронта он поступил лишь в середине июля, став заместителем начальника политотдела. Командующим был генерал армии И.В. Тюленев, Брежнев получил чин полковника.

Теперь в памяти о его военной страде остались только четыре Звезды Героя Советского Союза, полученные через двадцать лет после Дня Победы, да анекдоты. Вот самый популярный, сложенный еще при его жизни: как-то Сталин собрал совещание своих маршалов — Жукова, Рокоссовского, Василевского и других, все высказались, ждут решения Верховного, а он вдруг говорит: «Пойду посоветуюсь теперь с полковником Брежневым…»

Такое представление о полковнике Брежневе совершенно несправедливо, как бы его ни оценивать в целом. Сам он никогда о своем участии в планировании стратегических операций не рассказывал (в отличие, например, от Хрущева), геройских подвигов себе не приписывал. Сомнительные его «царедворцы», пользуясь глуповатой брежневской слабостью к наградам, вешали ему на грудь геройские звезды и нагло славословили в печати. Теперь-то известно, что действия некоторых были сугубо провокационными, чтобы тем самым подорвать ненавистный им советский строй. О них еще пойдет речь далее. Все четыре года войны провел Брежнев на фронте, не получив ни одного дня отлучки. Да, он не поднимал роты в смертельную атаку, но на войне гибнут и большие командиры, и нередко, вспомним хотя бы знаменитых генералов Ватутина и Черняховского. А полковник Брежнев бывал под огнем неоднократно. Вот один лишь, вполне подтвержденный многими свидетельствами случай (это из «Малой Земли»):

«Переправы мы осуществляли только ночью. Когда я приехал на Городскую пристань Геленджика… у причалов не было свободного места, теснились суда разных типов, люди и грузы находились уже на борту. Я поднялся на сейнер «Рица». Это была старая посудина, навсегда пропахшая рыбой, скрипели ступеньки, ободраны были борта и планшир, изрешечена шрамами от осколков и пуль палуба…

С моря дул свежий ветер, было зябко… Сейнер обживался на глазах. В разных местах на разных уровнях бойцы устанавливали пулеметы и противотанковые ружья. Каждый искал себе закуток поуютнее, пусть хоть тонкой дощатой перегородкой, но закрытый со стороны моря. Вскоре поднялся на борт военный лоцман, и все пришло в движение.

…Ночная тьма во время переправ была вообще понятием относительным. Светили с берега немецкие прожекторы, почти непрерывно висели над головой «фонари» — осветительные ракеты, сбрасываемые с самолетов. Откуда-то справа вырвались два вражеских торпедных катера, их встретили сильным огнем наши «морские охотники». Вдобавок ко всему фашистская авиация бомбила подходы к берегу.

То далеко от нас, то ближе падали бомбы, поднимая огромные массы воды, и она, подсвеченная прожекторами и разноцветными огнями трассирующих пуль, сверкала всеми цветами радуги. В любую минуту мы ожидали удара, и тем не менее удар оказался неожиданным. Я даже не сразу понял, что произошло. Впереди громыхнуло, поднялся столб пламени, впечатление было, что разорвалось судно. Так оно, в сущности, и было: наш сейнер напоролся на мину. Мы с лоцманом стояли рядом, вместе нас взрывом швырнуло вверх.

Я не почувствовал боли. О гибели не думал, это точно. Зрелище смерти во всех ее обличьях было уже мне не в новинку, и хотя привыкнуть к нему нормальный человек не может, война заставляет постоянно учитывать такую возможность и для себя. Иногда пишут, что человек вспоминает при этом своих близких, что вся жизнь проносится перед его мысленным взором и что-то главное он успевает понять о себе. Возможно, так и бывает, но у меня в тот момент промелькнула одна мысль: только бы не упасть обратно на палубу.

Прожекторы уже нащупали нас, вцепились намертво, и из района Широкой балки западнее Мысхако начала бить артиллерия. Била неточно, но от взрывов бот бросало из стороны в сторону. Грохот не утихал… И в этом шуме я услышал злой окрик:

— Ты что, оглох?! Давай руку!