Генрих фон Лохаузен - Верхом за Россию Страница 16

«Таким понятиям как вина, месть, наказание нет места в политике». Эти слова принадлежат Бисмарку. Одна немецкая газета сетовала, что с содержавшимся под стражей в замке Вильгельмсхёэ Наполеоном III слишком хорошо обращались, ведь он сам виновен в своей судьбе. Бисмарк разозлился: «Что за наглость играть здесь в судью, это дело провидения». «Богу Богово, а кесарю кесарево!» Политика и стратегия — дело кесаря, императора. И кто утверждает, что идет на войну ради Бога, тот лжет.

На двести лет, с конца контрреформации, от такого лицемерия освободились, но американская гражданская война снова вернула его в мир. Они говорили об освобождении рабов, но имели в виду хлопок. Они вторглись на юг только для того, чтобы отобрать его, и ставили на обобранных клеймо преступников, чтобы не чувствовать угрызений совести. «Right or wrong, my country!» («Права моя страна или неправа, это моя страна!») — это было еще открыто и честно. Скажи это и взорви испанский флот ко всем чертям! Так произошло в 1898 году у берегов Сантьяго-де-Куба. Ни один янки не мог бы сегодня обосновать подобное такими же словами. Сегодня сражаются не за страну, борются за «прогресс и цивилизацию» и имеют при этом в виду большой бизнес.

Но не думайте, что это облагораживает войну! Происходит как раз наоборот. Все-таки испанский флот был тогда флотом врага, французский же в 1940 году у Орана был флотом союзника. Никогда войну не ведут более коварно, более негуманно, более подло, чем ради какого-то якобы святого дела. Это святое дело служит индульгенцией для любого преступления, каждая гнусность становится добрым делом, любое преступление превращается в справедливое возмездие. Идеологическая война — это выродившаяся война, история полна подтверждающих примеров. Не верьте всем тем, кто говорит, что воюет за что-то большее, чем за свою страну, народ или за своего короля. Не доверяйте всем тем, кто говорит о себе как о крестоносцах и о своем служении человечеству, но особенно не доверяйте народам, которые считают только самих себя избранными. Самое низкое коварство все еще вытекает из веры в подобную избранность. Нам для этого даже не нужно долго перелистывать Ветхий Завет: любая победа это подтверждение божественной милости, любая кровавая расправа это наказание врагов Божьих — то же самое знает и новейшая историю. Верьте лучше тем, кто открыто заявляет, что сражается за крепкие залоги. Любой народ имеет равное право на войну. Бывает так, что агрессор прав, а обороняющийся — нет. Часто оба одновременно правы и неправы. Кто думает, что у него есть такие весы, всегда надежные, чтобы точно взвесить одно и другое? Кому положили такие весы прямо в колыбель?

Пусть война даже всегда остается актом политики, то политике, несмотря на это, не место на фронте. Дело солдата — не «почему» и «за что» сражаться, а только «как». Война — это наше дело, мир — дело буржуа, политика — дело короля. Так это было раньше, и только так могут царить ясные отношения. Пять поколений учили нас этому между Семилетней войной и войной 1870 года. Ведение войны, политика и законность: эти три понятия надо самым строгим образом отделить друг от друга. Войну нужно вести так благородно, так по-рыцарски, насколько это возможно, и только мундир против мундира, в этом были едины все еще в дни Венского конгресса, и даже, в конце концов, на Берлинском конгрессе. А то, что мы пережили с той поры, это войны и заключения мира, осуществлявшиеся людьми, неспособными к высокой политике.

«Будет ли это продолжаться так и дальше?» и «Как это будет на этот раз?»: Это были вопросы, с которыми они скакали рядом друг с другом и к которым они приступили снова тем же вечером, как будто тот, кто скакал в их центре, как «primus inter pares» вел семинар, вроде тех, к которым они так привыкли, будучи еще университетскими студентами.

— Раньше еще хотя бы приблизительно знали, когда войну нужно было заканчивать. Никто не ставил на карту больше, чем эта война могла бы принести ему в лучшем случае. Если ожидаемые потери превосходили возможную выгоду, то с обеих сторон войну весьма охотно прерывали, потому что вовремя перейти к переговорам отнюдь не считалось бесчестным, но только разумным и естественным. Войны вели еще без предубеждений и с холодной головой, применяли свои довольно дорогие королевские армии возможно более экономно и оставляли народ вне игры.

Вести такие переговоры было бы правильно уже в 1915 году, в 1916 году тем более, а в 1917 году — для обеих сторон — еще больше. Как однажды сказал Черчилль с дистанции почти 20 лет — мне кажется, это было в 1934 или 1936 году — репортеру газеты «New York Herald»: «Если бы американцы тогда остались дома, мы заключили бы в 1917 году мир с Центральными державами, и один миллион британских и французских солдат остались бы в живых». Черчилль намеренно избегал в этой беседе вспомнить о том, что именно он сам сделал все, чтобы втянуть Америку в войну, что он погрузил на и без того сильно вооруженную «Лузитанию» еще груз боеприпасов и, наконец, оставил ее идти без защиты вблизи ирландского побережья перед торпедными аппаратами наших подводных лодок. Сопровождающие пароход эсминцы вернулись назад по его приказу. Мы все это сегодня знаем. А бедного капитана «Лузитании», который дал перед судом правдивые показания, устранили. Об этом не говорят, как ни странно, не говорят даже сейчас.

Теперь Черчилль говорит: «Эта война — это английская война, и ее цель — уничтожение Германии». Он и его американские подстрекатели думали, что смогут пожертвовать Польшей ради этого. Тем не менее, Польша может проводить только либо немецкую политику, либо русскую. Все остальное — это самоубийство. Пилсудский знал это. Но пришедшие ему на смену полагали, что знают это лучше. Таким образом, Польша стала долгожданной приманкой, наилучшим предлогом для поджигателей войны, чтобы получить их войну быстро и дешево. На этот раз, думали они, это было бы легкой войной, «a charming war», «приятной войной», как заявил Черчилль — это их вторая ошибка. Их третья ошибка: они верили, что «солдаты диктатуры» не захотят сражаться. Как будто военная мораль имеет какое-то отношение к «конституции». Разве они сами ведут свою войну, к примеру, за свой парламент? Они сражаются за Англию! Кроме того, сражаться плохо, это неспортивно! Это их мотивы. Но за какие-то законы, будь они лучше или хуже, они дерутся в такой же малой степени, как и мы, пусть даже их законы и лучше! Что покажет это уже на поле сражения? Что это за крестные отцы якобы лучшей формы государственного правления в мире? Все же, скорее зависть и склонность к уравниловке, чем настоящее воодушевление.

Но из-за такого воодушевления, из-за чрезмерности их революции, англичане дошли до диктатуры Кромвеля, французы до гильотины, сентябрьских убийств, «террора» и господства Наполеона. И он, их император, вел французов по всем полям сражений Европы. Он раздувал пламя их ожиданий, пока оно не выгорело. С помощью разума такого не добьешься. Разум скорее учит граждан вовремя беречь их права и не доверять государству. Он делает их трезвыми и критическими, но, тем не менее, он никогда не поднимет их над собой. Но большинство — как бы громко они это не отрицали — хотят как раз этого: они хотят, чтобы их подняли над ними самими. Наполеон не предоставлял права, он требовал жертв. Он ничего не обещал и не дарил, он только требовал и всегда требовал снова. И гордость французов росла, когда они видели, что они совершили. Чем огорчал их террор Фуше? Он коснулся только немногих, и только немногие знали об этом. Другие росли в том огромном, что требовалось от них, росли в требованиях узурпатора.