Владимир Кантор - Посреди времен, или Карта моей памяти Страница 17

И вот они уже дружили два года. Разговоров много было. Мост был еврей, но с удивительным лицом крутого бойца, стригся почти наголо, так что в метро к нему как-то наклонился странного вида мужик и спросил: «Давно от хозяина?». Мост отпихнул его плечом и сказал: «Пошел вон!» И тот на следующей станции вышел. «Что он хотел?» – спросил Кир. «Он решил, что я от хозяина, ну из лагеря». Такие лица были у американских актеров вроде Кирка Дугласа, Грегори Пека – решительные, но не жестокие. Кстати, странно, что оба эти актера тоже были евреи, как, кстати, и Юл Бриннер из «Великолепной семерки», любимец всей подростковой молодежи в России. С женщинами, правда, он не церемонился, сказался печальный опыт женитьбы, когда молодая жена ушла к его другу. Близкому, добавим, другу. Но потом он нашел питерскую филологиню из славного семейства Тамарченко, женился и стал думать об устроении своей жизни. Он жил в коммуналке, вторую комнату занимали муж и жена, вечно оравшие друг на друга, жена временами уходила ночевать в ванную комнату. Для начала он умудрился отселить эту парочку, и они с Веркой и Веркиной дочкой Анулей получили двухкомнатную квартиру. Это был второй этаж, и одно из их окон выходило на крышу магазинчика, располагавшегося на первом этаже. Мост придумал там что-то вроде гостиной, где летом он устраивал отмечания разных событий. Он научил Кира пить спирт. «Какой же ты Галахтин, если спирт пить не умеешь! Евреи всё должны уметь, тем более полтинники». А потом он стал говорить об эмиграции в Штаты. «Я и без того внутренний эмигрант, мне здесь ничего не нравится, а я хочу нормально жить и нормально зарабатывать. Получать столько, сколько я стою». Кир писал какие-то полудиссидентские тексты в стол и возразил: «Но есть же высшие интересы». На что Мост ответил: «Ты гуманитарий, это твои проблемы. А я хороший математик и дорого стою. Здесь же я обречен всю жизнь крутиться вокруг ста двадцати рублей». Это «дорого стою» было для Кира открытием, он никогда про себя так не думал. Потом Мост занялся йогой, перешел на вегетарианство, и вся семья приняла новый образ жизни. Правда, Веркина дочка Анулечка играла с подругами в «колбасу», но Верка была в полном подчинении у мужа и полна веры в него, а дочка ее возразить Мосту боялась.

Мост довел Кира до кресла, посадил его туда, быстро расстелил постель, раздел друга, укрыл одеялом, поставив ему на пятки и затылок горчичники. Это было его универсальное лекарство. Сел около него и время от времени щупал ему пульс. Телефона у него не было. Выйти на улицу, позвонить Милке из телефона-автомата он не решался. Видно, Кир производил плачевное впечатление. «Знаешь, – сказал он, – борясь с бездушным механизмом, надо себе не навредить. Воякам что, если ты помрешь! А Милке, а сыну твоему, не говорю уж о твоих родителях». К пяти пришла Верка, быстро сварила куриный бульон (это было еще до их вегетарианства), напоила Кира и пошла в детский садик за Анулей. К шести вечера Кир вроде пришел в себя, вскоре прибежала Милка, ей по дороге в садик позвонила Верка. Посидев еще немного, выпив чаю под комический рассказ Милки о ее визите в военкомат, Кир с женой уже смогли отправиться домой.

Но пик еще не был пройден. Далее нужно было подавать документы в аспирантуру, а среди этих необходимых бумаг должна была присутствовать известная всем советским студентам форма № 286, которую выдавала поликлиника и которая подтверждала, что абитуриент здоров и может учиться. Без нее остальные документы не принимались. А ведь он считался тяжело больным. Можно было бы потянуть время, сказать, что стало лучше и просить эту форму. Но время поджимало. Более того, чтобы получить эту форму, Кир должен был отказаться от бюллетеня, который был его охранной грамотой. Но делать было нечего, он пошел в поликлинику к очень ему нравившейся врачихе, такой молодой и интеллигентной. «Как вы себя чувствуете? – спросила она, – лекарства пьете?». Кир ответил, что ему уже гораздо лучше, снял пиджак и закатал рукав, чтобы она могла надеть ему на руку манжетку тонометра. «О! – воскликнула она. – Несравнимо лучше, сто семьдесят на девяносто. Продолжайте принимать то, что вам прописал кардиолог, а ко мне через неделю». Кир спросил: «А какой он мне диагноз поставил?» Она покачала головой: «Нельзя, но все равно ведь рано или поздно будем писать вам диагноз, хотя со временем он может улучшиться. А пока у вас признана гипертония второй степени и стенокардия». Оба наименования его более чем устраивали для военкомата. Тем более их надо было оставить и не менять диагноз.

Кир улыбнулся ей улыбкой по возможности обаятельной, виноватой, смущенной и не оставляющей места для возражения. Он еще не очень понимал, что есть тип улыбки, действующий на женщин. Уже потом он с Милкой, свояченицей и сыном отдыхали в Гурзуфе.

На пляж шли не рано, родственницы спали долго, в киоске, где выдавали пляжные зонтики, женщина разводила руками: «Уже кончились. Раньше вставать надо». Сначала так отвечала жене, потом свояченице. Последним подходил Кир и, улыбаясь извиняющейся улыбкой спрашивал: «Опять проспали. Может, остался хоть какой-нибудь зонтик?» Она всегда отвечала: «Ну, только для Вас. Он вообще-то директорский, но директор на пляж уже сегодня не придет». И она отдавала ему последний большой зонт. Кир благодарно улыбался и догонял своих спутниц. Феномен обсуждался не раз. Наконец, Милка определила его улыбку как «смущенно-наглую». Без ответа оставался вопрос, почему она так действовала на выдавальщицу зонтов. Кир не удержался и спросил об этом женщину из киоска, она ответила: «Потому что вы как-то сами по себе. У меня любимый кот так же себя ведет. Придет, муркнет и все для него сделаешь».

Он улыбнулся и сказал: «Но мне надо закрыть больничный. У меня послезавтра первый экзамен в аспирантуру. Я же не могу сдавать экзамен на бюллетене». «А если вам плохо станет?» – неуверенно спросила она. «Это невозможно, – ответил Кир, – я ведь ради аспирантуры так напряженно работал. Давление ведь не случайно. Неужели в следующем году все по новой? – И, наглея, добавил: – мне ведь не только закрыть больничный надо, но форму двести восемьдесят шесть получить, без нее до экзамена меня не допустят». Она оторопело посмотрела на Кира: «Но я ведь не могу там написать, что вы здоровы…» Он наклонился над столом: «Вы просто не пишите о гипертонии, а все остальные болезни, которые я перенес, оставьте. Никто же не требует полного перечня, просто добавьте слова о том, что я могу учиться в аспирантуре». Она вопросительно посмотрела на Кира: «Я вас понимаю и сочувствую. Я понимаю, что наука – это ваш выбор. И выбор неплохой. А вообще вы из меня веревки вьете. Хорошо, что мой муж такого не видит, он тоже врач, и очень строгий». Она взяла бланк, заполнила требуемую форму, закрыла больничный и сказала: «И на бюллетень и на форму печать поставите в регистратуре. Желаю удачи!». Это был подарок жизни. Кир понял это позже, хотя спасибо и сказал, но имени спасительницы так и не узнал, глупо, по-мужски обрадовавшись (был тогда верным мужем), что она замужем, и не надо заводить романа. Она помогла и еще раз. Но через неделю. События не медлили.

Крещендо

Весь вечер и половину следующего дня он сидел за книгами. После обеда начал нервничать. Впрочем, нервность оказалась благотворной. Дело в том, что позвонил Энди и рассказал, что за его приятелем, который так же, как и они, косил от армии, ночью приехали менты, загрузили в ментовозку и сдали с утра в военкомат. Но до этого у себя подержали, сбили на пол кулаками, да еще несколько раз по почкам сапогами въехали, чтобы не увиливал от священной обязанности гражданина. «Ты еще на больничном?» – спросил приятель с верхнего этажа. «Уже нет, вчера закрыл», – ответил Кир. «Ты что? А потянуть еще не мог?» Объяснять про экзамены Кир не стал, просто сказал, что не мог больше. «Ну, тогда поопасайся, подумай, что делать, если придут. В деревню уехать не к кому?» «Нет», – ответил Кир, но сам задумался. А потом сказал жене: «Завтра экзамен вступительный. Не хочу рисковать. Поеду ночевать к родителям». Милка вспылила: «Что за советская трусость! Они не имею права вламываться в квартиру без ордера!» Кир ответил: «Когда вломятся, поздно будет ордер спрашивать. Ты же не будешь отстреливаться и тому подобное». На мой кошачий взгляд, Кир был прав. Всегда знал, что сначала тебя ногой пнут, а потом и еще наподдадут, не разбираясь, ты ли разбил какую-то там чашку. И Кир настоял на своем, позвонил отцу и спросил, может ли он приехать с ночевкой, а отец погоняет его по вопросам, в которых он не уверен. Первый экзамен был по философии, отец – профессиональный философ. И он уехал, мама покормила их ужином, а далее они действительно весь вечер говорили то о Гегеле, то о Декарте. Но и о военкомате и призыве тоже говорили. «Ты знаешь, – сказал отец, – я, как началась война, пошел добровольцем. Понимаю, что сейчас ситуация другая. Но все же подумай. Если аспирантура тебя освободит, то хорошо, но я против всяких иных способов освобождения. Вот почитай письмо твоего деда, которое он послал мне в первые дни войны. Может, пригодится для раздумий о жизни! Как ты слышал, он был в концлагере по ложному обвинению, но перед войной его выпустили, как невинно оклеветанного. Но он не озлобился, а остался преданным идеалам своей страны». Легли спать поздно, почти в два ночи. Кир, правда, прочитал письмо только следующим вечером. Однако никак не комментировал, даже жене не показывал.