Отто Бисмарк - С русскими не играют Страница 18

При оценке Австрии даже сейчас было бы ошибкой забыть о возможности враждебной политики, которую проводили Тугут, Шварценберг, Буоль, Бах и Бейст [82]. Разве не может повториться в другом направлении та же, укорененная изнутри, политика неблагодарности, которой Шварценберг кичился в отношении России? [83] Эта политика и поставила нас в 1792–1795 гг., когда мы сражались вместе с Австрией, в затруднительное положение, так что мы оказались брошенными на произвол судьбы. Все это делалось с целью выглядеть в польских глазах сильнее, чем мы. Эта политика едва было не навязала нам войну с Россией, в то самое время как мы в качестве официальных союзников сражались за Германскую империю с Францией, а на Венском конгрессе и чуть не довела дело до войны против России и Пруссии [84]. Попытки выступить подобным образом в настоящий момент встречают препятствие в личной честности и верности императора Франца-Иосифа. Ведь этот монарх уже не так молод и неопытен, как тогда, когда, поддавшись влиянию личного озлобления графа Буоля против императора Николая, он решил оказать политическое давление на Россию несколько лет спустя после Вилагоша [85]. Но его гарантия имеет чисто личное свойство: она испарится вместе с переменой монарха, и тогда вновь могут возыметь влияние те элементы, которые в различные эпохи лелеяли политику соперничества. Любовь галицийских поляков и ультрамонтанского духовенства к Германской империи носит характер явления переменного и приспособленческого, равно как и то, что сейчас наблюдается перевес понимания пользы в германской опоре над тем чувством презрения, какое чистокровный венгерец питает к швабу [86]. В Венгрии и в Польше до сих пор живут симпатии к Франции, а среди духовенства всей габсбургской монархии католическо-монархическая реставрация во Франции могла бы снова реставрировать те отношения, которые в 1863 г. и между 1866 и 1870 гг. выражались в общности дипломатических выступлений и в более или менее созревших проектах договора. Только личность нынешнего императора австрийского и короля венгерского может быть гарантией против этих возможностей. Но дальновидная политика должна угадывать все случайности, спрятанные в границах возможного. Как во времена Ольмюца, возможность спора между Веной и Берлином из-за русской дружбы может возникнуть вновь, или может вновь подавать признаки жизни, как во времена Рейхштадтского договора, при очень благосклонном к нам графе Андраши.

Учитывая такую возможность, мы считаем выгодным то, что Австрия и Россия имеют на Балканах противоположные интересы, тогда как между Россией и Пруссией-Германией нет таких интенсивных противоречий, могущих дать повод к разрыву и войне. Но при русском государственном строе все еще достаточно личного неудовольствия или небрежной политики, чтобы преимущество это испарилось с такой же легкостью, с какой императрица Елизавета из-за острот и едких замечаний Фридриха Великого примкнула к франко-австрийскому союзу против нас. Те сплетни, вымыслы и скабрезности, которыми пользовались в то время для озлобления России, в избытке существуют при обоих дворах и теперь. Но мы способны поддерживать свою независимость и достоинство по отношению к России, не обижая её и не задевая ее интересов. Недовольство и злоба, вызываемые без всякой причины, в настоящее время так же редко остаются без воздействия на исторические события, как во времена российской императрицы Елизаветы и английской королевы Анны. Но теперь влияние событий, вызванных ими, на благосостояние и будущность народов мощнее, чем 100 лет назад. Коалиция России, Австрии и Франции, как в Семилетнюю войну против Пруссии, теперь в связи с другими династическими конфликтами, так же опасна для нашего существования, в случае ее победы она еще тяжелее отразится на нашем благосостоянии, чем тогда. Было бы неразумным и нечестным из-за личного раздражения разрушить этот мост, который сближает нас с Россией.

Я всегда пытался не только оградить Германию от нападения России, но и усмирить русское общественное мнение и поддерживать уверенность в мирном характере нашей политики. Мне всегда вплоть до моей отставки удавалось благодаря личному доверию ко мне императора Александра устранять сомнения, которые провоцировали искажениями фактов иностранного и отечественного происхождения, а иногда и подводными течениями наших военных кругов. Когда на Данцигском рейде [87] я увидел императора впервые после его вступления на престол, а также и при всех встречах в дальнейшем, он, несмотря на ложь, распространявшуюся о Берлинском конгрессе, и несмотря на то что знал об австрийском договоре, был ко мне благосклонен. Эта благосклонность, основанная на том, что он верил мне, нашла истинное свое выражение в Скерневицах [88] и в Берлине. Даже впечатляющая своей бесстыдной дерзостью интрига с подложными письмами, подброшенными ему в Копенгагене, была тут же нейтрализована простым моим заверением [89]. При встрече в октябре 1889 г. мне точно так же удалось рассеять сомнения, снова внушенные ему в Копенгагене, за исключением лишь одного, а именно – останусь ли я министром. Конечно, он был осведомлен лучше, чем я, когда спросил у меня, уверен ли я в прочности своего положения у молодого императора. Я отвечал то, что думал тогда: я убежден в доверии ко мне императора Вильгельма II и не думаю, что когда-либо буду уволен в отставку, не имея на то желания, ведь при моем многолетнем опыте на службе и при доверии, которое я приобрел как в Германии, так и при иностранных дворах, его величество имеет в моем лице слугу, которого трудно будет заменить.

Император Александр выразил глубочайшее удовлетворение моей уверенностью, хотя, кажется, не вполне разделял ее.

Опасность внешних войн и того, что в ближайшей войне на западной границе в бой против нас точно так же, как сто лет назад трехцветное, может выступить красное знамя [90], была очевидна во времена Шнебеле [91] и Буланже [92], сохранилась она и теперь. Вероятность войны на два фронта [93] в некоторой степени уменьшилась со смертью Каткова и Скобелева: совсем необязательно, чтобы французское нападение на нас с той же неизбежностью повлекло за собой выступление против нас России, с какой русская агрессия повлечет выступление Франции. Склонность России сохранять спокойствие зависит не только от настроений, а еще сильнее от технических вопросов морского и сухопутного вооружения. Когда Россия решит, что в отношении своих ружей, качества своего пороха и силы своего Черноморского флота она уже готова, тон, в котором ныне ведется русская политика, станет, быть может, гораздо вольнее. Нет вероятности того, что, вооружившись, Россия без дальнейших церемоний, заручившись французской поддержкой, нападет на нас. Германская война так же невыгодна России, как русская война – Германии. Русский победитель мог бы оказаться в более благоприятных условиях в отношении размера военной контрибуции, но вряд ли он вернул бы свои издержки. Вряд ли проявившаяся во время Семилетней войны идея о приобретении Восточной Пруссии найдет еще приверженцев. Если для России уже невыносима немецкая часть населения ее прибалтийских провинций, то едва ли ее политика будет стремиться к усилению этого опасного меньшинства таким крупным довеском к нему, как Восточная Пруссия. Также вряд ли желает она увеличения числа польских подданных царя путем присоединения Познани и Западной Пруссии. Если изолированно рассматривать Германию и Россию, то невозможно отыскать хоть какое-то веское основание для войны. Пожалуй, в балканскую войну можно вступить лишь для удовлетворения воинственного задора или для предотвращения опасности от ничем не занятых армий. Но германо-русская война слишком тяжелое дело, чтобы та или другая сторона применила ее лишь как удачное занятие для армии и офицеров. Также я не могу считать, что Россия, когда она будет подготовлена, бесцеремонно нападет на Австрию, теперь же я придерживаюсь еще и того мнения, что консолидация войск на западе России имеет в виду не прямой агрессивный выпад против Германии, а только защиту на случай, если действия России против Турции вынудят западные державы к репрессиям. Когда Россия будет считать себя достаточно вооруженной, а для этого ее флот на Черном море должен набрать большую мощь, то петербургский кабинет, подобно тому как это было сделано при заключении Ункяр-Искелесского договора в 1833 г. [94], настоятельно предложит султану ссудить ему Константинополь и оставшиеся у него провинции, если он в обмен на это передаст России ключ к русскому дому, т. е. к Черному морю, имеющему форму русского замка на Босфоре. Согласие Порты [95] на такой русский протекторат при искусном ведении этого дела более чем возможно. В прежние десятилетия султан мог думать, что споры европейских держав дадут ему гарантии против России. Сохранение Турции было традиционной политикой для Англии и Австрии; но гладстоновские декларации [96] отняли у султана поддержку не только в Лондоне, но и в Вене; ведь нельзя думать, что венский кабинет откажется в Рейхштадте от традиций меттерниховского периода [97] (Ипсиланти [98], враждебное отношение к освобождению Греции), если будет уверен в английской поддержке. Флер признательности императору Николаю был развеян уже Буолем во времена Крымской войны, а на Парижском конгрессе поведение Австрии резко вернулось к старому меттерниховскому направлению, ведь оно уже не смягчалось финансовыми связями ее государственных деятелей с русским императором, а напротив, обострялось уязвленной гордостью графа Буоля. Без разлагающего воздействия неловкой английской политики Австрия 1856 г. не отреклась бы ни от Англии, ни от Порты даже ценою Боснии.