Александр Яковлев - Омут памяти Страница 18

Говорят, что опыт — это ум дураков. Не совсем так. И не всегда так.

Работа в новом качестве резко улучшила мое материальное положение. К 1500 рублям официальной зарплаты добавился пакет с 3000 рублей, с которых не надо было платить ни налоги, ни партийные взносы. Теперь меня уже допускали на закрытые заседания бюро обкома, где заслушивались разные доклады, в том числе руководителей КГБ и УВД об общей обстановке в области.

Доклады эти всегда оставляли какое-то смутное впечатление. Что было там правдой, а что — нет, определить невозможно. Получалось, что в области распространены антисоветские настроения, обнаруживались какие-то молодежные организации и группы, на сборах которых поют блатные песни и читают сомнительные стихи. КГБ боялись. Всякий человек перед назначением на новый пост проходил проверку в органах безопасности. С большим опозданием я понял, что партийные и карательные аппаратчики постоянно боролись за собственное выживание, все время пытались подловить друг друга, хотя на заседаниях демонстрировали общую преданность Москве.

Однажды на закрытом заседании бюро обкома партии Ситников зачитал письмо одной женщины. В нем говорилось, что ее брат, капитан КГБ, сидит в тюрьме за то, что в закусочной на дороге из Ярославля в Москву якобы ранил одного человека выстрелом из пистолета, а другого ударил пивной кружкой. Сестра писала, что брат не виноват, зато один из «пострадавших» уже арестован за убийство председателя колхоза. Создали комиссию для расследования этого дела во главе с главным прокурором Ярославской железной дороги.

Через два-три месяца состоялось заседание бюро по этому вопросу. Оно длилось более восьми часов. Оказалось, что этот капитан выступил на партийном собрании в своей организации и рассказал о некоторых сфальсифицированных делах. В результате против него была организована провокация. Один из посетителей закусочной учинил драку и стал отнимать пистолет у капитана. Капитан дважды выстрелил вверх, его ударили по руке, и третья пуля попала в кончик пальца одного крестьянина. Капитана избили в закусочной, избили в милиции, а затем осудили на 8 лет тюрьмы.

Когда ситуация стала проясняться, бюро приняло решение доставить на заседание пострадавшего. От капитана долго не могли добиться ни одного слова — он плакал. Пригласили врачей, они как-то успокоили его. Придя в себя, он рассказал жуткую историю о своих мытарствах, о порядках в КГБ, о беззакониях и фальшивых делах.

Насколько я помню, на этом заседании исключили из партии и сняли с должностей более 15 работников управления УКГБ. Пришлось уйти с поста и руководителю управления. Тогда этот эпизод я воспринял как торжество справедливости. Но не прошло и года, как сняли и Ситникова. А позже выяснилось, что вся эта история — финал длительной подковерной борьбы внутри областной элиты, и не только областной.

Из того, ярославского времени расскажу о трех встречах с Матвеем Федоровичем Шкирятовым — «совестью партии», как его тогда называли. Называли всерьез. Должен сказать, уроки я получил весьма впечатляющие — уроки «партийной жизни». Они составили ту часть опыта, которая постепенно избавляла от иллюзий.

Шкирятов был председателем Комитета партийного контроля — репрессивного органа партии.

Мне не было еще и тридцати. Заведуя, отделом школ и вузов, я одновременно являлся секретарем партийной организации аппарата обкома. Состоялось очередное партийное собрание, на котором я не присутствовал, был в отпуске. Сначала все шло мирно. Но вдруг один из работников административного отдела обкома (КГБ, МВД, армия) Кашин обвинил первого секретаря обкома в «троцкизме в области животноводства». Ситников вспылил и сказал все, что об этом думает, в частности, заметил, что не помнит, чтобы Троцкий занимался животноводством и высказывался по этому поводу. Тут и была его «ошибка».

Кашин написал в ЦК донос, после которого Ситникова, а также секретаря по сельскому хозяйству Гонобоблева, меня (как партийного секретаря) и автора письма вызвали к Шкирятову. Началась «проработка». Я был потрясен нелепостью обвинений и предвзятостью обсуждения. Пытался что-то объяснить, но Шкирятов прервал меня, сказав: «Помолчи, ты еще молод». Только потом я узнал, что все это было подстроено, поскольку Ситникова не любил Маленков. У Шкирятова все шло к тому, что Ситникова надо снимать с должности. Однако избежать такого исхода помог сам кляузник. Когда Шкирятов заговорил о необходимости серьезных выводов, Кашин вскочил и в раздраженном тоне заявил:

— Какие выводы? Надо немедленно их всех с работы снимать, из партии исключать.

Шкирятов не мог стерпеть подобного. Он посмотрел на Кашина и сказал:

— Ах, вот ты какой! ЦК хочешь учить уму-разуму!

И, обращаясь к Ситникову, добавил:

— Как вы могли допустить, чтобы люди, не умеющие вести себя в ЦК КПСС, работали в партийном аппарате?

Дело о троцкизме в животноводстве было закрыто. Ситников позвонил в Ярославль и продиктовал текст решения бюро обкома об освобождении Кашина от работы.

Вторая встреча со Шкирятовым была тоже достаточно нервной.

Первый секретарь обкома Владимир Лукьянов (Ситникова к этому времени уже сняли) сказал, что меня вызывают в КПК. Честно говоря, я был напуган. Приехал в Москву, позвонил по телефону в приемную Шкирятова, как и было велено. Назначили время приема. Шкирятов встретил меня хмуро, начал с того, что в ЦК поступило письмо, в котором сообщается, что я не проявляю необходимой активности в борьбе с засильем «космополитов» в вузовских коллективах, особенно в медицинском институте. Начал упрекать в том, что я не понимаю линии партии и, как результат, способствую развитию космополитизма. Я мало что понял, лепетал что-то невразумительное, например, что в Ярославле космополитизм никак себя не проявляет.

— Иди, — буркнул Шкирятов, — будем принимать решение.

Но когда я пошел к дверям, он спросил:

— Почему прихрамываешь?

— Фронтовое, — ответил я.

— Где воевал?

— На Волховском.

— В каких частях?

— В морской пехоте.

Он велел мне вернуться к столу, уже мягче стал рассуждать о бдительности, о коварстве империализма и прочем. И отпустил с миром. А в «козлы отпущения» избрали, видимо, кого-то другого.

Третья встреча закончилась конфузом. Меня вызвали в ту же контору, сначала к инспектору Василенко, а затем повели к Шкирятову. Он и на сей раз не узнал меня. Перед ним лежало письмо. Не поднимая головы, он начал говорить, что я не понимаю (опять не понимаю!) политики партии в отношении интеллигенции, допустил перегибы в борьбе с космополитизмом. Зачитал несколько фамилий из лежащей перед ним бумаги, которые мне ничего не говорили, за исключением профессора Генкина. Я сказал, что Генкин уехал с повышением в Воронежский университет заведовать кафедрой. Прошел по конкурсу. Некоторые преподаватели из мединститута вернулись домой, в Ленинград, поскольку институт был эвакуирован из Ленинграда в Ярославль во время войны.