Ги Бретон - Лукавые истории из жизни знаменитых людей Страница 18

В другой раз Мериме организовал танцульки под механи­ческое пианино, ручку которого крутил Наполеон III. Делал он это рывками, в результате чего танцоры сбивались с рит­ма...

Мериме был немногословен. С несколько презрительной улыбкой он слушал лицемерных и глупых придворных, которых было в избытке, в императорских дворцах. За ним утвердилась репутация жестокого острослова, его высказывания зачастую были неслыханно дерзкими, он не щадил никого и ничего.

Вот некоторые из них:

«К принцессе Матильде можно войти в халате. Правда, есть риск, что вам не удастся выйти...»

«Двору не нужны гении. Здесь все зависит от императрицы. У нее есть выбор между дюжиной глупцов и одним умным человеком. В конце концов она допускает ко двору всех. Прав­да, через какое-то время умный непременно попадает в неми­лость...»

«Вам, конечно, известно, что, когда в кругу семьи рассказы­вают фривольные анекдоты, молоденьких девушек просят вый­ти. В Компьене же за дверь выставляют меня, когда я собира­юсь рассказать что-нибудь подобное. После чего все умирают от скуки!»

«Королям весьма опасно обнажать свою суть. Когда я бываю невольным свидетелем этого, я стараюсь сразу же за­быть о случившемся, чтобы сохранить уважение к ним».

«Если бы военные не были такими красавцами, их глупость сразу же бросалась бы в глаза. Умные не бывают настоящими военными».

«Вас не пугает, что слугами правосудия зачастую становят­ся те, чьи достоинства измеряются главным образом успехами на экзаменах?»

«Когда бы кто ни просил аудиенции у императора, он всегда «отсутствует». Для него это способ существования. Он неплохо устроился с этим вечным «отсутствием»!»

В ответ на вопрос, что могло бы выйти из брака Оффенбаха с мадам де Кастилионе, Мериме заявил:

— Над этим должны задуматься ученые-натуралисты.

И вот, наконец, высказывание, характеризующее Мериме как непочтительного придворного и талантливого мистификатора:

«Для меня нет большего удовольствия, чем в беседе с людьми, считающими себя всезнайками, с воодушевлением го­ворить о знаменитости, которая никогда не существовала».

РАБЛЕ БЫЛ СОВСЕМ НЕ ПОХОЖ НА СВОИХ ГЕРОЕВ

Однажды, когда я поднимался по сплошь покрытому виноградниками холму Шинона, зеленеющему под ярким апрельским солнцем, мне в голову пришла безумная идея, которая, может быть, вызвала бы удивление у благочестивых обыва­телей, но наверняка пришлась бы по душе беззаботным весель­чакам и прожигателям жизни, любителям хорошо поесть и пропустить стаканчик-другой, то есть тем, которые меня обыч­но и читают.

В связи с 400-летием со дня смерти создателя незабыва­емых образов Гаргантюа и Пантагрюэля мне захотелось взять у него интервью и расспросить поподробнее о его «раблезиан­ской» жизни монаха-расстриги, врача—последователя Гиппок­рата, обжоры, любителя выпить и поволочиться за юбками...

Вот почему с блокнотом в руке я приехал в Девиньер — в обветшалый от времени небольшой домик, в котором почти пять столетий назад появился на свет и зашелся в крике метр Франсуа Рабле.

Для общения с этим безудержным весельчаком не нужны ни вертящиеся столы, ни вызывание духов, ни другие оккульт­ные приемы. Достаточно зайти к нему в дом.

... Я  поднимаюсь по каменной лестнице его дома, и вот великий метр передо мной. Подпоясанный веревкой, в одежде францисканского монаха он сидит за столом, перед ним два кубка и кувшин с вином.

—    Кто там? спрашивает он.

Я представляюсь, и он впадает в безудержное веселье.

—    Газетчики, фельетонисты и другие писаки могут чув­ствовать себя в Девиньере, как у себя дома. Выбирайте табурет­ку по своей заднице, садитесь и отведайте этого божественного молодого вина.

Он наливает мне полный кубок, мы чокаемся и пьем... При этом Рабле причмокивает от удовольствия.

—    Неплохое мочегонное! Да? Что вы скажете?

Похвалив вино, я осторожно сообщаю ему о том, что приехал расспросить его о житье-бытье.

—    Сгораю от нетерпения,— захохотав, сказал он,—  как девка в ожидании любовных утех...

И тогда я сообщил метру, что собираюсь написать статью о его жизни.

—    Наверное, вы живете очень весело, метр Франсуа?— спросил я.— Был бы рад услышать от вас несколько занятных историй.

—   Тра-та-та-та-та,— внезапно рассвирепев, заорал он.— Только безмозглому ослу могло прийти такое в голову. Я и так сыт по горло россказнями о моей веселой жизни. Легенды о ней — бред сивой кобылы. Оставьте это для кумушек и сплетниц, тех, кто ничего не знает обо мне и судит по Гаргантюа, Грангузье и Пантагрюэлю. Они думают, что метр Рабле только и знает, что пить, жрать и забавляться с девками. К тому же, по их мнению, он еще жулик, неотесанный коновал и вообще шут гороховый...

—    Если это не так, то буду рад услышать от вас истину, метр.

Рабле вновь наполнил кубки, залпом осушил свой, вытер рот рукавом и начал рассказ:

—    Именно здесь, в этой самой комнате я и родился в одно прекрасное утро 1494 года. Это был загородный домик моего отца, известного в Шиноне адвоката Антуана Рабле, который приезжал сюда отдохнуть от городской суеты, проветрить моз­ги, забитые разной судебной глупостью, и проследить, чтобы крестьяне, арендовавшие у него виноградники, не надули его.

Подмигнув, он опять налил себе вина и продолжал:

— Мое детство прошло в Шиноне, где я, как и другие дети, чувствовал себя свободным, словно птица. Но в возрасте, когда другие разгуливали с девицами по полям и лесам, находя себе приют под каждым кустом, отец отправил меня в францискан­ский монастырь Сеюй, недалеко отсюда, где монахи бражни­чали, вместо того чтобы постигать цицероновскую латынь, и преуспели в этом куда больше, чем в молитвах. Чудом мне удалось усвоить азы латыни и начать калякать на ней. Но делал я это, как желторотый юнец, впервые дорвавшийся до бабы, то есть плохо. Потом я ушел в монастырь де ла Бомет, неподалеку от доброго города Анжера.

—     Вы мечтали стать монахом?

—    Безусловно, меня влекло к теологии так же сильно, как к хорошему вину,— сказал Рабле, вновь наполнив кубок и осушив его.— Пришло время, и я принял духовный сан. Вскоре перешел в кордельерское аббатство Фонтене-ля-Конт. Там стал изучать греческий язык, звучавший для меня, как лютня.

—  В это время вы, конечно, были веселым, беззаботным учеником, любившим пошутить над своими учителями и про­пустить стаканчик-другой в компании красоток?

—    Ничего подобного! С чего вы это взяли? Такую жизнь вели балбесы-монахи, путавшиеся с девками и таскавшиеся по кабакам. В отличие от меня, без устали корпевшего над перевода­ми Гомера и Пифагора, их не влекло в храм науки. Эти невежды, совсем не утруждавшие себя работой и помышлявшие лишь о том, как бы набить свою утробу, болваны и тупицы, всячески потешались над моей страстью к изучению трудов великих уче­ных. Когда вечерами, горланя похабные песни, они шли пьян­ствовать и развратничать в ригу, я оставался в своей келье и при мерцающем тусклом свете свечей переводил «Илиаду».