М. Загребельный - Сергей Параджанов Страница 18

«…Вас и Владимира я считаю родней и близкими, а потому прошу знать все обо мне. Я обвинялся в страшном. Валюта, грабеж, частные коллекции и т. д. Однако всё оказалось беспомощно доказать что-либо. Жил я на широкую ногу и принимал делегации иностранцев. Со стороны я выглядел, как протестант: носил бриллианты, старую замшу и цепи. Все это были дары духовников и друзей (усопших)… у меня оказались ложные свидетели, и в приговоре, состряпанном наскоро, не оказалось жертвы. Мне дали 5 лет. Отняли квартиру. Когда умерла мать на 76 году жизни и лежала на столе, Органы в ее органах искали солитер (грушеобразный бриллиант). Это, что Вы должны знать обо мне. Я среди преступников и сам преступник. Я не отрицаю это, но мир, которому я служил и создавал в нем пластику, был удивителен… С.П. 23.09.77 г.».

Любовь Чемерис оставила себе лишь ксерокопии писем, а оригиналы передала Музею Сергея Параджанова в Ереване. Впоследствии его директор Завен Саркисян сказал, что это был поистине бесценный подарок.

В лагере режиссер беспрестанно рисовал. Он вспоминал в конце 1980-х, что так искал спасение от окружающего жуткого мира зоны. Кубатьян пишет: «Сколько раз он смотрел со страниц своих писем – зэк в душегрейке и латаных-перелатаных несуразных башмаках, с метлой в руке и ангельскими крыльями за плечами. Верно, крыльев иногда нет, но всегда над головою витает облачко из колючей проволоки – знак особой, арестантской святости («Святой дворник» – это название одного такого рисунка.) Может статься, нимб? Но нимбу все-таки полагается полусферой осенять голову, не порываясь от нее в эмпиреи. Впрочем, если вам хочется чего-то более традиционного… пожалуйста. У зэка поднят капюшон, и, поднятый, он заставляет вспомнить об ореоле, ни о чем ином. А рядом – железнодорожные пути с паровозиками, растут непонятно какие цветы и скачут, не страшась охранников на вышках, невесть какие зверюшки. Маэстро не так, так эдак убеждал своих адресатов: я чист, ангельски чист. И при этом отправлял им, случалось, автопортреты другого толка: вполне реалистические, хоть и слегка шаржированные, и, скажем, «Автопортрет в готическом стиле».

Похоже, лист бумаги, покрытый только письменами, возмущал его чувство прекрасного. Потому-то рисунки то теснятся между строками либо в уголке письма, то оккупируют львиную долю страницы. Параджанов изображал все подряд: азербайджанские носки, которые хотел иметь, или письменный прибор с подсвечниками в виде статуэток и массивным пресс-папье, про который напоминал, или дамские шляпки, которые заказал Лиле Брик для жены, или городской пейзаж, или жанровую сценку. Развлекаясь, он изящными линиями набрасывал ангелочка с крылышками, летящего среди тучек по верху строк и писающего вниз. Эсхатологические же свои настроения передавал жутковатыми многофигурными композициями («Смерть св. Денисия»). Отменный рисовальщик, он работал целыми циклами, сериями: «Мои друзья» (портреты заключенных), «Евангелие от Пазолини»; длинную-предлинную серию составили картинки лагерного быта: банный день в зоне, зарешеченная комната свиданий, женщины, ждущие свидания, автолавка в зоне, зэк на нарах, зэк на параше, зэки в санчасти…

Такими же сериями рождались и знаменитые коллажи Параджанова: «Тюремные букеты», «Перечень описанного имущества», «Притчи о сыне». Вообще Параджанов – рисовальщик и коллажист, коллажист особенно, заслуживает отдельной монографии…»

В трех украинских лагерях (1974–1977 гг.) он создавал из подручного материала кукол, рисовал на клочках бумаги или носовом платке, составлял натюрморты из высушенных цветов, выдавливал монеты на крышках из фольги от молочных бутылок, делал коллажи из журнальных репродукций, кусочков ткани и ветоши, кожи, стекла, воска. Параджанов горевал, узнав об убийстве Пазолини. Через некоторое время были готовы рисунки, посвященные его памяти. Коллаж «Оплакивание кинорежиссера» – одна из лучших работ того периода. Параджанова на нем оплакивает Католикос всех армян на фоне Арарата. Сергей прокомментировал коллаж «Плачущая Джоконда», который он прислал друзьям: «Если я погибну в изоляции, Джоконда будет меня оплакивать». Коллажи, рисунки, куклы, шляпы, созданные режиссером после освобождения, можно по праву считать классикой: «Гибель Венеции», «Богородица», «Лиля Брик», «Письмо Феллини», «День рождения Андерсена», «Цветок моей ностальгии», «Ната Вачнадзе».

В защиту политзаключенного выступали великие люди:

«18. Х.74

Дорогой Сережа!

Как странно, что для того, чтобы беречь и любить друг друга, мы обычно ждем невероятных катаклизмов, которые как бы позволяют нам это. Вот уж поистине «нет пророка в своем отечестве».

Единственное, на что я уповаю, это на твое мужество, которое тебя спасает. Ты ведь очень талантливый человек (это еще слабо сказано!). А талантливые люди обычно сильные.

Путь все лучшее в твоей душе затвердеет и поможет тебе теперь.

Обнимаю тебя, дорогой!

Бондарчук, Герасимов и Кулиджанов были на приеме у Генерального прокурора СССР. Герасимов ходил на прием к Брежневу. С протестом выступили в США киновед Г. Маршалл и писатель Джон Апдайк.

Кроме эпистолярного наследия сохранились и воспоминания узника совести: «На зоне есть песня такая «Вор никогда не станет прачкой». И от того, что они считали, что я – выговорить слово «режиссер» они не могли, а говорили «композитор», они пели мне «Вор никогда не станет прачкой». В смысле того, что если я режиссер или там композитор, никогда не стал бы прачкой, если я не аферист, который скрывает свою основную профессию. До конца дней это шло за мной. И например, удивительный человек вызвал меня, фамилия его Филиппович, это было в Винницкой области. Он сказал: «Я скажу фамилию, а вы скажите его имя и отчество. Или наоборот, я скажу имя и отчество, вы скажите фамилию. Если вы это делаете… Кстати говоря, я считаю вас аферистом – никакой вы не режиссер. Вы просто подонок и уголовник, вы на строгом режиме. У вас не первая судимость, а может, и шестая, есть предположение. Но если вы скажите фамилию, я изменю свое мнение». Филиппович – поляк, плотный, красивый человек, перед кем я благоговел. Он мне нравился. Потому что он чифирил вместе с заключенными, мог бы глотнуть это, любил очень чай. Он говорил: «Ну, что назвать фамилию или имя и отчество?» – «Не имеет значения». Он вынул блокнот и смотрел в него: «Говорите. Габай!» Я говорю: «Генрих Саулович». Он встал и стал передо мной на колени: «Вы действительно Параджанов. Я был уверен, что вы – аферист. Я вас очень прошу – откажитесь от уколов. Какой бы вам укол ни предложили бы – укрепить сердце, о чем есть решение на зоне, делать вам уколы АТФ, – не делайте уколов! Я вас предупреждаю! Вам будут вводить гипс». Я говорю: «А что дает гипс?» – «Тромб». Через некоторое время я сделал ему сувенир, сделал подарок: ему прислали пуд лучшего чая Грузии».