Александр Ткаченко - Крымчаки. Подлинная история людей и полуострова Страница 19

Утром, побродив в окрестностях монастыря и войдя внутрь, православные гости уединились.

Потом все двинулись на Ахтиар и Херсонес. Бельбекская долина тянулась вдоль ровно текущей реки Бельбек, над поверхностью которой вились бабочки, мотыльки и стрекозы.

Тополя стояли вдоль самой воды, обмотанные остатками июньского пуха… Путешественники ехали все больше молча в ожидании античного Херсонеса. Но и Херсонес не вызвал большого удивления, так же, как и Георгиевский монастырь, особенно у Александра…

– Что это, осколки бывшей жизни, так отчего они так мелки? – Осмотрев мраморный портик бывшего храма, он, обратившись ко мне, сказал как-то мимо меня: – Вот, Аджи, даже бессмертный мрамор растворяется в море, словно сахарные куски… Пошли дальше.

Татары в дороге кормили пилавом, шашлыками, баклажанами с творогом. Было много персиков, винограда, слив и мускатных груш. Запивали это красным молодым вином. Делалось все быстро и чистоплотно. На поляне под деревьями стелили они большой ковер, и все путники, кроме охраны, трапезничали вместе. Разморенные вином, кроме татар, те не пили вина как магометане, все спали часа по два, а затем двигались дальше.

В Бахчисарае ханский дворец был пройден довольно быстро и тоже не вызвал восторга у путешественников, особенно новые постройки, а у самого Фонтана слез они стояли молча и с недоумением смотрели на невысокий мраморный памятник любви, по которому из одной чаши в другую медленно стекали капли воды из проржавленных трубочек. И только внизу, на сплетении вырезанных из камня змей, было больше воды, откуда она снова утекала в безбрежность… Саша положил розу на верхнюю часть фонтана, и мы долго стояли молча. Раевский постарался, чтобы в этот момент с нами не было никого из других приезжих…

– Теперь Ак-Мечеть, Ак-Мечеть! – как-то весело воскликнул знатный гость, я его уже так называл. И в тот момент, когда мы выходили на двор из ханского дворца, двое право славных, вероятно, из русских столиц, вдруг воскликнули, увидев моего спутника:

– Так это же Пушкин, поэт Александр Пушкин, пойдем поприветствуем его за «Руслана и Людмилу», – и они по дошли к нам, вернее к нему.

Александру стало неловко, он побледнел, вздрогнул и резко сказал подошедшим:

– Ну что, поприветствовали? И давайте… До скорого… – и мы исчезли вдвоем.

Так вот он кто… Я только слышал о нем, но ничего не читал. Однако знал, что в Ак-Мечети в народной библиотеке есть русские журналы из Петербурга с его стихами, и что русские в восторге от его таланта и чуть ли не гениальности. Но ему же лет двадцать всего-то, а каков, а?

– Ну что, Аджи, – прервал мои мысли Пушкин, – куда после Ак-Мечети? В Акме и смотреть нечего, промчимся на лошадях, пропылим…

– Губернский город, – начал я, – Екатерина…

– Да знаю я, все это знаю… И храмины, и присутственные места… плохое подобие столицы… и франты на манер наших невских девок охмуряют… Но все же придется задержаться на денек, к Баранову, местному губернатору зовут, надо уважить.

– А потом прямиком в Карасубазар и через него на Сурож, а там и до Пантикапея рукой подать, домой вы рветесь, вижу…

Мы медленно двинулись в сторону Кафы. Проехав верхом всей нашей большой компанией чуть больше сорока верст, мы увидели вдалеке дымы небольшого, кучно построенного города, над которым возвышалась белая скала. Это был Карасубазар.

– На этой скале в 1799 году Суворов подписал мир с турками, – обратился я к Пушкину, но тот резко ответил:

– Да знаю, знаю я, это же наша история… Аджи, ты порази меня чем-то своим.

– Своим? Тогда поехали на Ташхан, такого ашуга послушаем… – вы будете потрясены.

– Ну да? Столько прошел по Тавриде и не потрясался, а тут в Карасубазаре… – И мы поскакали дальше.

На Ташхане, как всегда, было полно народу. Там жарили шашлыки, торговали кожами и фесками, пахло жареным кофием и корицей, ходили татары в зеленых кафтанах, агланчики разносили холодную воду и щербет. Здесь же цыгане торговали лошадь бородатому армянину, слышались свирели и глухие удары бубнов, и посреди всего этого звучал нудноватый, со срывами, долгий, словно бы плачущий голос ашуга. Ему подыгрывал на трех струнах сидевший на камне музыкант. У ашуга развевались полуседые волосы, пел он отчаянно. Слова были тюркские, и Пушкин, застыв, тут же начал тормошить меня.

– Вот давай теперь, переводи… переводи… не понимаю, но чувством слышу, как хорошо. Я переводил и переводил, а Пушкин слушал и слушал.

– Султан… с ними Черномор… мимо острова… Золотая головка, серебряная спинка ребенка… Пушкин слушал, слушал, а потом сказал:

– Все, Аджи, останови его, пойдем погуляем… вернее, я один… на речку… Как она называется?

– Карасу, Черная речка.

Я видел, как Александр Пушкин пошел на мост, встал, опершись на деревянные перила, и уставился вниз на воду Карасу… И думал, думал… Может быть и о петербургской Черной речке. Мистика и здесь, и там. Дома – черная речка, не вырвешься… Видно, все, на что смотришь черными глазами, начинает казаться темным… Придумываю…

Посмотрел еще глубже, увидев еще более темное течение, и отшатнулся, глянул на солнце. Оно сверкало так, что он мгновенно забыл о глубине Карасу и тут же вернулся на Ташхан, где ашуг продолжал петь.

Переночевав в Карасубазаре, Раевские и Пушкин попрощались со мной и, заплатив мне очень хорошее вознаграждение, поехали на тарантасах до Сурожа, а оттуда двинулись через Кафу на Пантикапей, где в порту у причала стоял военный бриг «Менгрелия», чтобы переплыть пролив до Тамани, но уже только с одним человеком – Александром Пушкиным.

Окнами во двор

Жестянщик Ольмез

Чанчих сторонился Ольмеза. И не потому, что тот был ему крайне неприятен. Просто Ольмез любил долго и нудно о чем-то талдычить, перед этим тщательно подготовив к долгой беседе свою жертву. Так, однажды Чанчих не сумел вовремя уйти с дружеской вечеринки и попал все-таки в поле тягучего внимания Ольмеза. Друзья называли его кто философом, кто фантазером, а самые близкие вообще не обращали внимания на него и попросту отмахивались: отстань со своей дурью, лучше делом займись.

– Эх, бараны, послушные, жующие бараны, на небе такое происходит, такие молнии невидимые сверкают, а им бы все о чужих бабах да о том, что на огороде цветет… Так, слушай, Чанчих, ты не уходи, у меня к тебе серьезный разговор есть…

Чанчих сделал несколько витков по двум большим комнатам, полным гостей, и все равно попал под твердый взгляд Ольмеза: мол, не уходи без меня, все равно толковища не избежать. Ольмез по специальности был простым жестянщиком. Ведра паял, водосточные трубы собирал, крыл крыши… Работы было много. Но он к этому относился пренебрежительно – а что железяки? Два удара деревянным молотком, и любая вещь стоит и звенит на солнце… Эх, чудаки, живут и не знают, что у них под ногами такие сульфаты ворочаются, пропадают…