Петр Вяземский - Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845 Страница 2

Я все укладываю и спешу привести в порядок то, что здесь остается и что беру с собою.

799.

Тургенев князю Вяземскому.

19-го апреля 1837 г. Москва.

Христос воскресе! Наконец получил я и еще письмо от брата. Клара была в опасности от потери крови. Были признаки d'une fausse couche. Теперь, благодаря Бога, лучше, хотя она еще очень слаба, но сама писала ко мне.

Из прилагаемой у сего записки ты увидишь, в каком состоянии теперь дело о памятнике Карамзину. Сообщаю тебе следующие также верные сведения, но прошу тебя не называть меня, ибо тогда тотчас бы угадали, кем они доставлены, то-есть, Аржевитиновым, а он член комитета о сем памятнике и честнейший человек, и следовательно на верность сих сведений положиться можно. Другие члены комитета о сооружении памятника: Языков, умный брат поэта и Григорий Васильевич Бестужев, предводитель дворянства, благородный и добрый человек (не бывший удельный директор). Комитет сей объяснял прежде бывшему губернатору Жиркевичу, и он с своей стороны сделал все, что мог; но жаль, что не отдал под суд канцелярии, утаившей большую сумму при губернаторе Загряжском (7000 р.), который, вероятно, с секретарем делился его женою и деньгами на памятник. Жиркевич взыскал сии деньги сполна с канцелярии и потом поступил, как в записке значится. Но тот же секретарь остался, а между тем поступали и поступают суммы в канцелярию губернатора, и зло, может быть, продолжается. Слух носится, что теперешний губернатор, хотя человек и порядочный, также в связи с женою того же секретаря своего; оттого опять не дают надлежащего хода этому делу и защищают секретаря, с коего бывший после Загряжского губернатор взыскал уже 7000 р. Комитет начинает отчаяваться в получении исправно денег; разве ожидать, что Контроль выведет все наружу, но между тем не будет памятника. Вот еще утрата по комитету, и также только для объяснения там, где это может быть без вреда членам комитета: недавно было у них заседание в комитете. Один из них обратился к г. Пересекину, приехавшему из Петербурга, и предложил пожертвование. Пересекин отвечал, что готов дать и еще, но что он уже вручил Загряжскому в Петербурге, при встрече с ним и по его предложению, 50 рублей ассигнациями и подписался на каком-то листе. Справились с делами комитета и не нашли ни имени его, ни того листа и никакой суммы, особливо от Загряжского представленной. Комитет желал бы, чтобы ему позволено было публиковать в газетах отчет. Об этом представлял бивший губернатор Жиркевич, по разрешения не получил, и неизвестно почему. Это бы полезно было и потому, что тогда открылось бы, кто не заплатил по сбору, бывшему на вашем петербургском обеде, где пожертвовано 4500 рублей; а внесли деньги только Дмитриев, князь Вяземский, Жуковский, Пушкин и еще кто-то. Мне пришлют имена и другим внесшим, но немногих; кажется, министры не внесли. Оттого не смеют и напоминать по именам тех, кои не внесли, а только пили в память бессмертного – «in silence», как говорят англичане, но они и вносят. Меня умоляют похлопотать об этом в Петербурге, а мне чрез кого же хлопотать? Попытайся ты, не выводя моего имени, дабы не угадали Аржевитинова. Загряжский знает уже, что я не скрывал его симбирских мерзостей, да и от кого они были скрыты? Разве от тех, кои, выкинув его из службы, дали ему 6000 рублей жалованья. Но я не даром говел и замолчу.

Мы с тобой сошлись в чувстве и в мнении о Подновинском. И для меня, после Corso, это первое народное гулянье. Я ставлю его выше mât de cocagne парижского и прочих; радуюсь, что увижу его, хотя в последний раз. Предпочитаю и наше умовение ног римскому. У нас вернее и ближе к тексту Евангелия действуют, да и нет примеси басни, то-есть, нет тринадцатого слетевшего откуда-то ангела, а просто двенадцать апостолов. Все чинно, и дьякон ревет во услышание всего набитого православного собора, так что каждый знает, что в каждую минуту происходит в туалете архиерейском. Но и здесь, в самом действии, много еще театрального; например, разговор Иисуса Христа с Петром-апостолом. Впрочем, этот разговор – в тексте. Вчера слышал я у княгини С. Мещерской, как Казимир восхищался первыми минутами благовеста и народным сборищем в Кремле в полночь Светлого Воскресения. Я сам расчувствовался и погрузился в какое-то религиозно-патриотическое мечтание, услышав первый гул ночного колокола Ивана Великого с товарищи. Какой-то рев и гул вместе, и ночь, полуосвещенная плошками и свечами, вокруг церквей бродящими. Уверяют, что надобно в эту минуту быть на Иване

Великом и видеть, как под ним и около всех церквей московских кружатся огни и толпы народа и священно-служителей под колокольную музыку. Одна беда: Элим М[ещерский] сбирается все это описывать. Скажи княгине Екатерине Николаевне, чтобы она вытребовала от княжны Марьи фразу Элима по сему случаю, и при сем случае похристосовайся за милого подлеца с милым семейством Карамзиных, Мещерских Вяземских. Кто-то радовался надеждою; по изречению поэта

Стал счастлив – замолчал;

но Элим продолжает писать по сонету за день невесте. Ею, впрочем, восхищаются и не женихи одни: все хвалят за-одно, и даже девицы. День разгуливается, а вчера шел дождь и устрашил подновинских охотников, но были и светлые минуты. С утреннего роута от князя Голицына проехал я на Воробьевы горы раздавать красные яйца, пасху, куличи и вынутые за мое здоровье просвиры жидятам и жидовкам, отправляемым на поселение. Они кушали предлагаемое с аппетитом, и я со многими христосовался. Европейская и симбирская коммера, а твоя мама-Еремеевна.

800.

Тургенев князю Вяземскому.

22-го апреля 1837 г. Москва.

За то, что ты не уведомил меня, почтенный дедушка, о вступлении в свет девицы Елисаветы, честь имею поздравить тебя с св. Анною. Что ты умничаешь своими глазами? Наклепал на себя лихую болезнь, и с той поры, как переписка с таким порядочным человеком, как я, могла бы пособить истинной твоей болячке, ты перестал писать ко мне. Прикажи хоть Павлуше уведомить меня обстоятельно о настоящем положении милой маменьки. Что княгиня Катенька Мещерская? Для чего бы не вместе? Татаринов уведомляет, что ты в Москву не будешь; итак, прости до Парижа!

Благородное собрание было вчера не очень многолюдно; я относился к княгине Черкасской, вдовушке, следовательно не к будущей belle-mère Рябинина, и усадил ее в чужую карету. Под Новинским дождь не помешал мне вчера проехаться, а сегодня начну там пешешествовать. В Архиве не был только в одно Светлое Воскресенье. Читаю проказы Dubarry и смерть короля-Bien aimé ou plutôt bien détesté. Какой век! Дипломатические ноты о Монгольфьере в цифрах! В депешах – эпиграммы и мелочи тогдашней французской литературы! Граф Румянцев громит Турецкую империю; Репнин плодит нас чинно и важно в европейскую систему Тешенским миром (Я. Булгаков – секретарем его); он же с Штакельбергом готовит падение Польши; и между тем как умы и дипломатические перья заняты баллоном иль Турецкой войной, Панин ставит Россию на первую, по тогдашнему, чреду в порядке государств европейских. Но вот в чем беда: судя по историческим компендиям и по всем европейским историям нашего времени, потомство не догадается, что Россия играла такую блистательно-важную роль в XVIII веке, если мы оставим архив в руках Малиновских; оригинальная переписка Румянцовых, Репниных, Папиных, Остерманов, Потемкиных,' Голицыных, Кантемира, коему дипломатика не мешала переписываться с итальянскими поэтами и выписывать англинские книги, эта переписка, часто мелочная, но иногда и существенно историческая, сгниет без реестров и в хаосе архпвского порядка. К пей бы приставить грамотных молодых людей, читавших новые книжки, и дать им в образец Коха, Mignet, а на первый случай хотя Кудрлиского. Труд можно распределить не по эпохам, а по дворам, а после бы одному поручить свести частные истории в одно целое и назвать этого сводника историографом.

Что-то у вас скажут на вчерашнее «Прибавление» в «Московских Ведомостях», подписанное: «Дм. Давыдов»?

801.

Тургенев князю Вяземскому.

25-го апреля 1837 г. Москва.

Я прочел в твоем письме к Булгакову то, что пишешь о смущении Карамзиных при требовании Плюшара. Все это произошло от того, что я долго не получал первого письма его и по сию пору не успел отвечать ему отказом в тех пунктах, кои он написал в письме ко мне сверх нашего условия. Я слышал, что Жуковский якобы доставил ему несколько писем Карамзина для напечатания с моими. Это он может сделать, если ценсура одобрит, и если Жуковский находил их достойными печати. Вы можете отказать ему, если не желаете, или вам нечего дать ему; по я пошлю ему только то, что выбрано из моих и несколько других, у меня в копии находившихся, как писем, так и записок; например, о Новикове и прочее. Я выкинул все незначущие письма и записки и оставил только те, кои любопытны или по содержанию, или по выражению прекрасной души или прекрасного чувства; в главных письмах много исторического о России и о книгах иностранных, кои в то время я доставлял Н[иколаю] М[ихайловичу]. Если вы не хотите помогать мне в сем сборнике, то по крайней мере не мешайте. Я сделал уже и объяснения и все дни через два перешлю в с. – петербургскую ценсуру. Катерина Андреевна, как и часто случалось, и в сем случае вас всех благоразумнее: она чувствовала, какую цену могут иметь сии письма в глазах России и литераторов; а для меня они бесценны. Она и позволила, не смотря на сомнение Софьи Николаевны, которая не уважает того, что есть достойного по литературной части и по слогу – любопытства в этих письмах. Скажи ей за это гнев мой и прибегни, вместо меня, к защите княгини Мещерской, мне всегда покровительствовавшей. Изданием, то-есть, содержанием будете довольны, а употреблением прибытка – еще более. Не мешайте, а помогайте и не пугайте издателей! Я показывал Ивану