Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...» Страница 2

«О, Петербург, проклятый Петербург с своими мелкими, убийственными рассеяниями! Здесь, право, нельзя иметь души! Здешняя жизнь давит меня и душит! рад всё бросить и убежать к вам, чтобы приняться за доброе настоящее, которого здесь у меня нет и быть не может», — жаловался он Авдотье Петровне Киреевской, своей племяннице, другу.

Куда бежать, если Дерпт станет невозможным совсем? На родину: в Белев, в Мишенское, в Долбино! Только там можно быть если не счастливым (счастье — не цель жизни…), то — свободным, как облака над тихой Окой!

«На всякий случай, — просит он Киреевскую, — чтобы была для меня отделана комната и в ней шкафы для моих книг, простые, но крепкие и недосягаемые для мышей, и в эти шкафы да перенесутся и поставятся книги мои, так чтобы я мог их обрести в порядке при своем приезде».

…Царедворцы, фрейлины, бравые гвардейцы, лужки и рощи Павловского парка, красивое, словно фарфоровое, лицо императрицы Марии Феодоровны, вся в белом великая княжна Анна Павловна, одетые в ловкие мундиры, довольные жизнью молодые великие князья Михаил и Николай Павловичи, недавно совершившие путешествие в занятую союзниками Францию, — все это исчезло подобно летучим видениям.

Жуковский положил трубку на стол. Какой разброд в душе, как мало ясности и совсем нет спокойствия! Но есть в душе что-то незыблемо-постоянное, простое и чистое. Любовь к Маше? Поэзия? Да, да, конечно, но и другое — просто синева высокого неба, сухие колосья ржи, заросли желтого донника, твердая — как камень — глина засохшей на зное дороги, свет, дали, шумящие на ветру толстые ракиты, высокие столбы качелей, крутая зеленая крыша, веселый цветник перед обрызганной дождем террасой…

Он мысленно ехал на родину. С надеждой на новую — по-старому! — жизнь.

Он ехал по большой Одоевской дороге через обширную равнину, которая становилась все более холмистой и живописной; коляска с грохотом катилась под гору, ямщик изо всех сил сдерживал лошадей, чтобы не понесли, а потом, тоже сил своих не щадя, хлестал их, когда они с трудом выбирались на кручу. Жуковский выходил из коляски и шел пешком. Сапоги покрывались белой пылью. Волосы поднимались от свежего ветерка. Ямщик недовольно оборачивался, но Жуковский не спешил садиться в экипаж. Пофыркивали кони. Жаворонки заливались в вышине… Чистые мгновения бытия, когда чувствуешь во всем присутствие поэзии, когда хочется раствориться в этом душистом эфире и — одновременно — уйти глубоко в свои думы. Все вокруг словно погружено в блаженное размышление.

От села Болото показался — за семнадцать верст — далекий Белев; словно видение давнопрошедшего, неясный, колеблющийся в пронизанном солнцем тумане. Потом — пропал. В четырех верстах вдруг открылся весь, сказочно-праздничный, величественный как былина, как древняя песнь… Всё ближе его башни, блистающие купола, кирпичные побеленные стены, дома и сады над Окой.

В обе стороны — равнина полей и лугов, впереди — переливающийся блеск реки, делающей под городом дугу. Жуковский посмотрел направо, там, на фоне темного соснового бора, белел небольшой монастырь — Жабынская пустынь, виднелся обширный парк Володькова — поместья барона Черкасова, библиофила, эстета, но жестокого, безжалостно поровшего крестьян, помещика.[1] В той же стороне — Дураково с его издалека видной колокольней. Налево, вдали — старинное село Темрянь на холмах. За Окой — покрытая дубовой рощей Васькова гора, и, наконец, из-за вершин огромных лип и елей парка показалась крутая крыша родительского дома, белая колокольня: Мишенское! Далеким стеклышком блеснул у подножия холма квадратный пруд.

На равнине между Мишенским и Фатьяновом — в долине быстрой и шумной Выры — пасется табун, бежит резвая рыжая лошадка с развевающейся гривой… Под одиноким, словно подбоченившимся кудрявым деревом шалаш пастуха. Белеют на солнце сухие проселки. И еще дальше — за Мишенским, за Фатьяновом — тянутся холмистые просторы; за лесом, синеющим в мареве сонного горизонта, угадывается Долбино, где Жуковский провел так недавно — в 1814 году — столько прекрасных и отчаянных дней, будучи вынужденным покинуть Муратове.

Прямо над Окой, правее величественного Спасопреображенского монастыря,[2] рядом с древними крепостными валами, затененный уже подросшими, посаженными некогда им с племянницами — Машей и Сашей — ивами, показался бывший его, Жуковского, белёвский дом.

Вот и любимый «пригорок» — так называл он крутой склон берега среди ив и вишенника, прямо под окнами дома, в тишине, — убегающий вниз лужок. Здесь любил он сидеть с книгой. Внизу — Ока. На том же берегу, что и «пригорок», совсем рядом, громоздится белокаменными храмами Спасопреображенский монастырь. На этом склоне так отозвались тихие вечерние зори, теплые летние сумерки в душе Жуковского:

Уж вечер… облаков померкнули края,Последний луч зари на башнях умирает;Последняя в реке блестящая струяС потухшим небом угасает.

Всё тихо: рощи спят; в окрестности покой;Простершись на траве под ивой наклоненной,Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой,Поток, кустами осененный.

«Поток» этот — речка Белёвка, бегущая в глубоком, заросшем ивняком и ракитами овраге, отделяющем тот холм, на котором стоял дом Жуковского, от другого, монастырского.

Из большого полукруглого окна второго этажа его дома открывался лучший в Белёве вид. Но в доме этом Жуковский прожил мало: лето почти целиком он проводил в Мишенском, зимой выезжал в Москву. А когда он стал редактором журнала «Вестник Европы» и перебрался в Москву со всеми своими книгами и даже мебелью, то мать его, не желая разлучаться со своей благодетельницей Марьей Григорьевной Буниной, жившей почти постоянно в Мишенском, продала этот дом за три тысячи рублей Елене Ивановне Протасовой, сестре покойного мужа Екатерины Афанасьевны.[3] Деньги, вырученные от продажи, она решила сохранить для сына, о чем и написала ему в Москву.

Владельцы дома потом никогда не мешали ему появляться здесь как бы хозяином, а ему и нужно-то было — взглянуть из окна своей бывшей комнаты на заокские луга, на Мишенское…