Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...» Страница 3

Владельцы дома потом никогда не мешали ему появляться здесь как бы хозяином, а ему и нужно-то было — взглянуть из окна своей бывшей комнаты на заокские луга, на Мишенское…

Он смотрит в окно и видит в ночном мраке не Фонтанку, не Михайловский разрушающийся замок и не пустынный и чуждый ему Летний сад, а дугу посверкивающей на солнце быстрыми струями Оки, бревенчатый мост с размахренными ледоходом быками, и там — ниже по течению — пристань с лабазами, скрипом колес, топотом ног, запахом пеньки, речной гнили, дегтя. На Оке — лодки, низко сидящие «тихвинки»…

Отсюда — по Оке и дальше по Мариинской и Тихвинской системам каналов — шел водный путь до самого Петербурга. Некоторые белёвцы и там имели свои лабазы. В Белев, к пристани, стекались товары со всех окрестных сел и городков. А какие богатые и шумные бывали в Белёве — по сентябрям — ярмарки!

…Вечереет. Наступает его любимое время — предзакатное, мирное, наводящее на грустные раздумья:

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;Шумящие стада толпятся над рекой;Усталый селянин медлительной стопоюИдет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает…Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,Лишь слышится вдали рогов унылый звон…

Тонет в сгущающейся тьме вечера далекое Мишенское с его двумя холмами — господским и деревенским, но еще чуть виднеется угол третьего возвышения — древнего городища, поросшего кустарником: угол, который башенкой поднимается рядом с парком, спустившимся с господского холма. Между усадьбой и Васьковой горой досыпали крестьяне для Жуковского угол городища и поставили здесь круглую деревянную беседку.[4] Жуковский сам руководил этими работами.

… «Здесь моя скромная муза робко будет звучать на лире, обвитой цветами, посвященной свободе и добродетели…»

Это было в 1802 году, — ему девятнадцать лет исполнилось.

Высокий, худой, в белой рубашке с большим воротником, с черными, длинными — почти до плеч — волосами, темноглазый и загорелый, он приходил в эту беседку, неся под мышкой несколько книг и тетрадь. Вечером, а то и ночью — работа в своей комнате, во флигеле; утром — в ясную погоду — в беседке.

Влажные от ночной росы доски быстро высыхали. Янтарем сверкали золотые потеки смолы на еще не потемневших сосновых столбиках. Начинало пригревать, но ветер был свеж и нес по небу — одно за другим — розоватые с фиолетовыми днищами облака.

Переводить Михаилу Серванта[5] было весело — выходки безумного добряка идальго, остроты его оруженосца Санко были ему по душе: Дон Кишот был истинно добрый человек, и это была не просто доброта, а доброта во имя любви! Это-то и считал Жуковский чуть ли не главным в человеческой душе. Да и не так уж трудно было представить себе этих людей — слугу и господина — едущими мимо Васьковой горы по рыжевато-белому глинистому проселку, как раз против беседки, в жаркий день… И вышло так — незаметно для переводчика, — что Дон Кишоту подают за ужином русскую окрошку, а по будням ходит он, как бывало Афанасий Иванович, в байковом кафтане. И конь Росинант называется в переводе Жуковского Рыжаком.

…Жуковский окончил в Москве Благородный пансион при университете, вышел оттуда вместе со своим другом Александром Тургеневым. Служил недолго: вышел в отставку и уехал в деревню.

Тургеневы! Сама судьба свела Жуковского с этой семьей. Иван Петрович Тургенев был членом просветительского кружка Новикова, совладельцем новиковской Типографической компании, выпустившей множество книг на русском языке. В 1792 году Новиков оказался в крепости, а Тургеневу было предписано безвыездно жить в собственной симбирской деревне. Император Павел I, взойдя на престол в 1796 году, возвратил Тургенева из ссылки и сделал директором Московского университета.

Афанасий Иванович Бунин — отец Жуковского — был знаком с Тургеневым. Все сложилось так, что Жуковский стал своим в семье Тургеневых. Дети Ивана Петровича — Александр, румяный голубоглазый крепыш, и Андрей, старший его брат, студент университета, серьезный и худощавый юноша, пробовали что-то сочинять, переводили с немецкого языка философские брошюры, которые Иван Петрович издавал на собственные средства. Андрей Тургенев стал самым близким другом Жуковского. Очень скоро около них образовался молодой кружок.

В 1802 году, после безуспешных попыток прикомандироваться к русской миссии в Лондоне, Андрей Тургенев отправился служить в Петербург. Его брат Александр уехал учиться в университет немецкого города Геттингена. Жуковский переписывался с ними; письма их были живыми, полными мечтаний, откровенных рассказов о себе, обо всем, что думалось, что прочитано, с советами, с маленькими вспышками размолвок.

В декабре 1802 года Карамзин напечатал в «Вестнике Европы» первое значительное произведение Жуковского — сразу ставший знаменитым перевод стихотворения Томаса Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище»,[6] посвященный Жуковским Андрею Тургеневу: чистая речь, музыкальный стих, глубокое чувство — все в элегии дышало свежестью новизны, говорило о переводчике как о большом поэте.

В июле 1803 года Андрей Тургенев — ему не было и двадцати двух лет — неожиданно скончался.

Навсегда осталась эта боль. Спустя десять лет Жуковский напишет Александру Тургеневу:

Где время то, когда наш милый братБыл с нами, был всех радостей душою?Не он ли нас приятной остротоюИ нежностью сердечной привлекал?Не он ли нас тесней соединял?Сколь был он прост, нескрытен в разговоре!Как для друзей всю душу обнажал!Как взор его во глубь сердец вникал!Высокий дух пылал в сем быстром взоре.

Не было такого дня, чтобы Александр Тургенев не вспомнил о брате. Он был несказанно рад тому, что Жуковский — лучший друг Андрея — приехал в Петербург и поселился у него.

Чего только они не вспомнили в долгих беседах: и «трижды помноженного Антона» — Антона Антоновича Прокоповича-Антонского (инспектора Благородного пансиона), улыбающегося, скромного, его розовые, то и дело краснеющие щечки, его смешную прибавку «та» чуть ли не к каждому слову, и военные упражнения в лагере на Воробьевых горах под командой отставного унтер-офицера, и плавание на лодках по Москве-реке, и посещения книжных лавок и театр… Конечно — и прежде всего — заседания Дружеского литературного общества в полуразвалившемся доме отставного конногвардейца Воейкова. Тогда Карамзин был их кумиром, хотя Андрей Тургенев считал уже, что он как поэт выдохся. Вспоминали осанистого, немногословного и чуть-чуть насмешливого Дмитриева, любившего молодежь. Василия Львовича Пушкина. Князя Петра Шаликова — подражателя Карамзина, истого сентименталиста; Карамзин снисходительно признавал, что в Шаликове есть «что-то тепленькое». Все это было вчера, и многое — уже после смерти Андрея.