Ольга Клюкина - Святые в истории. Жития святых в новом формате. IV–VII века Страница 20

Крики в храме стали еще громче, диакон схватил архиепископа за руку – и Мелетий снова заговорил о Троице. Так, на виду у всего народа, продолжалось много раз: архипастырю то закрывали рот, то опять хватали за руки…

Вскоре после этого случая архиепископ Мелетий был отправлен в ссылку: арианам удалось убедить императора, чтобы его признали еретиком.

Потом его снова возвратят в Антиохию, и опять сошлют, и снова возвратят – в IV веке такой будет судьба многих епископов.

Но в 361 году всем церковным партиям на какое-то время пришлось притихнуть. На престол взошел цезарь Юлиан, объявивший в одном из первых своих эдиктов: «Безумие галилеян все ниспровергло, и только через благодеяние богов все мы спасены».

С непокорной Антиохией у Юлиана Отступника сложились и вовсе непростые отношения. Антиохийцы сразу вспомнили, что когда-то именно в их городе уверовавшие в Христа впервые стали называться не галилеянами, а христианами.

Они стали открыто выражать Юлиану недовольство, и не только по поводу новой религиозной политики. Например, сенат Антиохии не хотел соглашаться с растущими ценами на хлеб и новыми налогами.

Историк Аммиан Марцеллин рассказывает, что решивший поупражняться в красноречии император Юлиан даже сочинил некую «Антиохийскую речь, или Враг Бороды». Сочинение было обращено к сенату Антиохии, где он в неподобающих цезарю выражениях припомнил все грехи города. «Бородой» называли самого Юлиана: желая подражать греческим философам, молодой император отрастил себе довольно жидкую бороду.

Но лучше бы он не отсылал в Антиохию свой претендующий на остроумие памфлет! Как пишет Марцеллин, антиохийцы на улицах называли цезаря не иначе как «обезьяной» за то, что он участвовал в языческих жертвоприношениях, старательно подражая жрецам, высмеивали его бородку жидким клином и суетливую, прыгающую походку.

Лето 362 года Юлиану Отступнику пришлось провести в Антиохии, где он готовился для предстоящего военного похода в Персию.

Император с большим рвением принялся восстанавливать храм Аполлона Дельфийского, надеясь получить пророчество об исходе войны с персами. Но оракул молчал, и антиохийские жрецы подсказали: это потому, что поблизости находятся мощи мученика Вавилы.

Юлиан распорядился перенести мощи святого на другое место и в очередной раз убедился, что такое – иметь дело с мятежными сирийцами.

В перенесении мощей мученика Вавилы участвовала многотысячная процессия христиан из Антиохии и окрестных селений.

«Весь наш город потек на дорогу, и торжища запустели без мужчин, а дома запустели без женщин, внутренние же покои пусты стали без дев: так всякий возраст и всякий пол устремились из города, как бы для встречи отца, по истечении долгого времени возвращающегося из дальнего путешествия!» – расскажет об этом событии Иоанн Златоуст в одной из своих проповедей («О святом священномученике Вавиле»).

В октябре 362 года только что отстроенный огромный храм Аполлона Дельфийского в Антиохии сгорел. Как пишет Иоанн Златоуст, в его крышу, «голову идола», попала молния и «все попалила».

Аммиан Марцеллин выдвигает другую версию: пожар случился по вине некоего философа Асклепиада, который зажег у ног Аполлона восковые свечи, а сам куда-то отлучился. «Вылетавшие искры упали на старое дерево, вспыхнувший в сухом материале огонь разгорелся и пожрал все до самого верха здания».

Разъяренный император Юлиан заподозрил в поджоге христиан и приказал в отместку закрыть в Антиохии главный христианский храм, чем опять вызвал большие волнения в народе.

Отправляясь 5 марта 363 года из Антиохии в персидский поход, Юлиан заявил, что больше никогда не вернется в ненавистный ему город. Его слова сбылись – на той войне он погиб. По легенде, последние слова умирающего императора Юлиана были такими: «Ты победил, о галилеянин!»

Очевидцем и наверняка участником многих из этих событий в Антиохии был и юный Иоанн Златоуст. В эти годы он вместе со своим близким другом Василием учился в богословской школе Диодора Тарсийского и служил чтецом в одной из антиохийских церквей. Должно быть, уже тогда многие заметили его умение донести до слушателей тексты Священного Писания и не смущаться большой толпы.

Примерно в двадцатилетнем возрасте Иоанн принял крещение, что говорит об осознанности такого шага. В то время многие крестились только перед смертью, как Константин Великий и его сыновья, хотя многие епископы уже осуждали подобную практику.

Иоанн всерьез задумался о монашестве, но опасался нанести своим уходом из дома смертельное огорчение матери.

«Когда мое намерение сделалось ей известным, тогда она, взяв меня за руку и введя во внутреннее свое жилище, посадила у одра, на котором родила меня, и стала проливать источники слез и высказывать слова, горестнейшие самых слез», – расскажет об этом Иоанн Златоуст. Вспомнит он и горестные мольбы Анфусы: «Не прогневляй Бога тщетно и напрасно, подвергая таким бедствиям меня, не сделавшую тебе никакого зла» («Шесть слов о священстве»).

Иоанн пообещает матери не уходить в монахи, пока она жива, и сдержит свое слово – он не мог начинать иноческую жизнь без родительского благословения.

«По свидетельству одного из близких к нему людей, он с ранней юности обнаруживал в характере более суровости, нежели ласковости», – напишет об Иоанне Златоусте в «Церковной истории» Сократ Схоластик. Но под той внешней суровостью скрывалась нежная и такая любящая душа…

В 374 году после смерти матери (Анфуса не дожила и до пятидесяти) Иоанн раздал принадлежавшую ему долю имущества, отпустил на волю рабов и вместе со своим «неразлучным спутником» Василием поселился в уединенном месте за городом.

Как-то до них дошло известие, что, узнав об их подвижнической жизни, христиане Антиохии решили поставить их епископами. И тогда Иоанн… просто на время исчез, ничего никому не сказав, даже другу.

Василий один был возведен в сан епископа в Рафане Сирийской, небольшом городе вблизи Антиохии.

Объяснение между друзьями, когда они снова встретились, было тяжким.

Василий «сел возле меня и хотел что-то сказать, но от душевного волнения не мог выразить словами испытываемой скорби, как только порывался говорить, останавливался, потому что печаль прерывала его речь прежде, чем она вырывалась из уст…» («Шесть слов о священстве»).

И много лет спустя Иоанн Златоуст будет сочувствовать переживаниям друга юности, но при этом сознавать, что поступил тогда честно. «Углубляясь в себя самого, я не находил в себе ничего достойного такой чести», а для него правда перед Богом всегда будет превыше любых человеческих отношений.