С. Кошечкин - Весенней гулкой ранью... Страница 20

крестьянства.

В этой сложнейшей обстановке, "в развороченном бурей быте" Есенин

растерялся. Вместо ожидаемого "мужицкого рая", сказочного края Инонии перед

ним возник лик родной страны, обезображенной войной и разрухой. Казалось:

будут "злаченые нивы с стадом буланых коней", "золотые шапки гор", "светил

тонкоклювых свист"...

Мечталось:

И тихо под шепот речки,

Прибрежному эху в подол,

Каплями незримой свечки

Капает песня с гор...

Что же увидел он в действительности?

Тучами изглодано небо, сквозь ржанье бурь пробивается пурговый

кашель-смрад, по полю скачет стужа, в избах выбиты окна, настежь распахнуты

двери. Поэт в отчаянии:

О, кого же, кого же петь

В этом бешеном зареве трупов?

"Завязь человека с природой" разорвана: "сестры-суки и братья-кобели"

людьми отторгнуты, "человек съел дитя волчицы". И над всем этим страшным

видением, изображенным в "Кобыльих кораблях", как в годину бед, "трубит, трубит погибельный рог" из "Сорокоуста".

В своей "Встрече" (1920), посвященной Есенину, Мариенгоф откровенничал: По черным ступеням дней,

По черным ступеням толп

(Поэт или клоун?) иду на руках.

У меня тоски нет.

Только звенеть, только хлопать

Тарелками лун: дзинь-бах!

Сборник, в котором напечатана "Встреча", назывался: "Стихами

чванствую".

Что может быть общего между этой клоунадой и глубинными переживаниями

Есенина? Между "стихами чванствую" и, как мог бы сказать Есенин, "стихами

отчаиваюсь"?

Исток есенинской драмы - в крушении его иллюзий о "чаемом граде":

"...Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал..." Не надо

обвинять поэта - заблуждение было не виной, а бедой Есенина, как, впрочем, и

многих других восторженных мечтателен о мгновенном преображении старого мира

в земной рай.

"Только в союзе с рабочими спасение крестьянства", - устами Ленина

говорила партия большевиков.

В представлении Есенина "смычка" города и деревни должна была привести

"полевую Русь" не к спасению, а к гибели.

Скоро заморозь известью выбелит

Тот поселок и эти луга.

Никуда вам не скрыться от гибели,

Никуда не уйти от врага.

Вот он, вот он с железным брюхом,

Тянет к глоткам равнин пятерню,

Водит старая мельница ухом,

Навострив мукомольный нюх...

Когда-то, в начальном периоде промышленного развития России, Глеб

Успенский так описывал появление в сельской местности парового котла:

"Тысячепудовое чудовище наконец приехало из Москвы на станцию железной

дороги и, окруженное массою распоясовского народа, тронулось оживлять

мертвую округу. Широко разинуло оно свою нелепую железную пасть, как бы

грозясь поглотить всю эту благодать, которая открывалась перед ним, всю эту

рвань, которая копошилась вокруг него. Медленно и грозно двигается оно

вперед. То затрещит и рухнет под ним гнилой мост... То вдруг, на крутом

повороте... оно вдруг свернется набок и растянется на пашне, раздавив под

собою и дядю Егора, и дядю Пахома, да Микишку, да Андрюшку. .

Душегубец-чудовище..." ("Книжка чеков", 1876 год.)

Вспоминается и рассказ Ивана Бунина "Новая дорога", опубликованный в

1901 году. Символична завершающая его картина: "Стиснутая черными чащами и

освещенная впереди паровозом, дорога похожа на бесконечный туннель.

Столетние сосны замыкают ее и, кажется, не хотят пускать вперед поезд. Но

поезд борется: равномерно отбивая такт тяжелым, отрывистым дыханием, он, как

гигантский дракон, вползает по уклону, и голова его изрыгает вдали красное

пламя, которое ярко дрожит под колесами паровоза на рельсах и, дрожа, злобно

озаряет угрюмую аллею неподвижных и безмолвных сосен. Аллея замыкается

мраком, но поезд упорно подвигается вперед. И дым, как хвост кометы, плывет

над ним длинною белесою грядою, полной огненных искр и окрашенной из-под

низу кровавым отражением пламени".

Нечто похожее, враждебное деревне, всему живому, видится и Есенину:

Идет, идет он, страшный вестник,

Пятой громоздкой чащи ломит.

И все сильней тоскуют песни

Под лягушиный писк в соломе.

И стихотворение озаглавлено: "Сорокоуст" - молитва по усопшему, совершаемая в течение сорока дней после его смерти.

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Нет, не угнаться красногривому жеребенку за поездом, храпящим железной

ноздрей.

Трубит, трубит погибельный рог...

Душевная сумятица поэта, растерянность перед "страшным вестником", боль

за живое, подминаемое железным, бездушным, - все это вылилось в стихи

искренние и трагические.

Не без основания Валерий Брюсов считал, что есенинский "Сорокоуст" (

1920) - "самое лучшее из всего, что появилось в русской поэзии за последние

два или три года". Сказано, может быть, слишком категорично, но Брюсов не

мог не восхититься высокой изобразительностью, подлинным лиризмом

есенинского произведения.

В строках из стихотворения "Мир таинственный, мир мой древний...":

Стынет поле в тоске волоокой,

Телеграфными столбами давясь, -

кажется, сама м_у_ка поэта обрела плоть и кровь, стала зримой и потому

особенно впечатляющей.

Неотвратимая беда, нависшая над "деревянною Русью", несет с собой

гибель и певцу деревни: "Не живые, чужие ладони, этим песням при вас не

жить!"

Однажды "нежная душа" ожесточилась. Уже прозвучало как решенное -

"смертельный прыжок". Но что он может изменить? Ведь то, что "живых коней

победила стальная конница", предрешено историей. Остается одно, как не раз

бывало на Руси: "заглушить удалью" тоску и боль, забыться в озорстве и

чудачествах.

Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев -

Я такой же, как ты, хулиган.

"Последний поэт деревни", вчера еще певший "над родимой страной

аллилуйя" и ожидавший свой "двенадцатый час", начинает представлять себя

забубённой головушкой, забулдыгой. Ему как будто доставляет удовольствие

кричать о том, что он "разбойник и хам и по крови степной конокрад".

Но за внешней бравадой, показным ухарством и цинизмом не может укрыться