Алан Кубатиев - Джойс Страница 20

Непроизносимые эпифании часто сопряжены с вещами, от которых хочется избавиться, с глупостью, самонадеянностью, невосприимчивостью, быстро возникающими в разговоре из двух-трех фраз. Джойс не слишком деликатно представляет в качестве примера разговор его двоюродных бабок после смерти миссис Каллахэн на острове Ашер: «Там, высоко, за темными окнами дома, горит очаг в узкой комнате; снаружи сумрак. Старуха шаркает из угла в угол, готовит чай; говорит о переменах, о странностях, о том, что сказал доктор, священник… Я слышу ее речь словно издалека. Я брожу между углями, от приключения к приключению… Боже! Что там в дверях?.. Череп-обезьяна; тварь подползает ближе к огню, к голосам: глупая тварь…

— Это Мэри Эллен?

— Нет, Элиза, это Джим…

— А… ‘Брый вечер, Джим…

— Че-нибудь хочешь, Элиза?

— Думала, это Мэри Эллен… Думала, ты Мэри Эллен, Джим…»

Как в «Сестрах», Джойс никогда не сосредоточивается на эффекте, он как бы дает ситуации расплыться, утечь сквозь слух. Первым оттачивает он здесь тот стиль, который станет общим местом современной прозы. Описать происходящее так, чтобы вмешательство с какими-то комментариями или оценками казалось дурацкой бестактностью или бездарностью. Никакой видимости очаровательного интима с читателем, никакого больше авторского доверия к нему, его больше не развлекают, а даже как бы и требуют к суду. Художник отказывается от себя и читателя ради материала. Но для этого доверие к материалу должно быть полным. Теофиль Готье, «чеканка по дерьму».

Самые понятные эпифании чаще всего угрюмы и меланхоличны, однако есть и такие, в которых просвечивает явление нежданной радости. Среди них есть и описание чисто религиозного переживания. Но как раз оно хуже других:

«Пора уходить — завтрак готов. Я произнесу другую молитву… Я голоден, но я бы лучше остался в этой тихой часовне, где толпы приходят и проходят так бесшумно… Славься, святая Дева, милосердная мать, жизнь наша, нежность наша и надежда! Завтра и каждый день я надеюсь приносить тебе в дар по добродетели, ибо знаю, ты будешь рада, если я это сделаю. Теперь же до свиданья… О, прекрасный свет солнца на улице, и о свет в сердце моем!»

Видимо, это не возрождение религиозного чувства, а воспоминание о нем, даже если описано собственное переживание Джойса. А может, это попытка лучше понять то, чем заканчивается «Портрет художника в юности»:

«В путь, в путь!

Зов рук и голосов; белые руки дорог, их обещания тесных объятий и черные руки высоких кораблей, застывших неподвижно под луной, их рассказ о далеких странах. Их руки тянутся ко мне, чтобы сказать: мы одни — иди к нам. И голоса вторят им: ты наш брат. Ими полон воздух, они взывают ко мне, своему брату, готовые в путь, потрясают крыльями своей грозной, ликующей юности»[22].

Наброски эти явно были подготовкой, движением к чему-то значительному, и Джойс, позабавившись мыслью собрать их отдельной книжкой, оставил их; года через три, работая над «Стивеном-героем», он вставит часть из них в текст, иллюстрируя творческую углубленность героя. В какой-то мере и для него самого они были подтверждением его миссии художника. На выученном к тому времени норвежском он пишет Ибсену в марте 1901 года: поздравляя его с семидесятитрехлетием, он напоминает, кто он такой. В конце довольно пространного текста есть еще и поразительные слова: «Ваш труд на земле идет к концу, вы рядом с молчанием. Перед вами сгущается мрак. Многие писали о таком, но они не знают ничего. Вы открыли свой путь — хотя и ушли по нему так далеко, как только можно — в „Йоне Габриеле Боркмане“ и его правде духа — Ваша последняя пьеса, мне кажется, стоит особняком. Но я уверен, что впереди — более возвышенное и священное просветление».

Джойс явно без излишней скромности добавляет это. И кто же принесет это просветление? Разумеется, молодой гений, но он достаточно умен, чтобы понять, что еще не обмакнул своего факела в достаточно горючее вещество. Видимо, речь идет о его тогдашнем кумире Герхарте Гауптмане, будущем нобелевском лауреате. В Маллингаре он перевел две пьесы Гауптмана.

Его немецкий тогда был не слишком хорош, о силезском диалекте, на котором писал драматург, он вообще ничего не знал и многие места пьесы пересказывал ирландским деревенским говором, а некоторые просто не смог перевести, но честно отметил звездочками пропущенное.

Он работал с Гауптманом не только из желания изучить его и улучшить свой немецкий: Джойс надеялся убедить Ирландский литературный театр поставить пьесы. С первого спектакля в мае 1899 года он пристально следил за работой театра. После «Графини Кэтлин» было показано «Вересковое поле» Мартина — тоже вполне ибсеновская пьеса, хотя и разбавленная гэльской романтикой. Йетс провозгласил, что театр будет одинаково работать и с европейскими, и с ирландскими пьесами, и Джойс уже готов был представить свои переводы со всеми звездочками, но, ознакомившись с пьесами для следующих постановок, ужаснулся — они оказались в высшей степени ирландскими, никаких европейских альтернатив не было. Йетс и Джордж Мур собирались репетировать свою драматизацию старинной легенды о Диармайде и Грайне, а их соратник, будущий президент Ирландии Дуглас Хайд, представил пьесу «Касад-ан-Зугайн», «Свивание соломенной веревки», вообще написанную на мало кому понятном гэльском.

Обозленный Джойс написал статью, обличавшую национализм театра. Понес он ее в новый литературный журнал университета, «Святой Стивен», где редактором был его вечный соперник Хью Кеннеди, а тот очень предусмотрительно показал рукопись отцу Генри Брауну, который отверг ее. Когда Джеймс узнал об этом, он в ярости бросился к ректору, отцу Дилэни, но тот просто отказался его принять. Приятель Джойса Скеффингтон получил такой же афронт с работой, отстаивавшей равенство женщин в университете. Джойс предложил опубликовать статьи за свой счет. Они отправились в «Джеррард бразерс», лавку канцтоваров на Стивенс-Грин, где заказали 85 экземпляров работы и распространили их с помощью Станислауса, который сумел вручить один экземпляр служанке самого Джорджа Мура.

Статья Джойса называлась «День толпы». Она начиналась угрюмой цитатой: «Ни один человек, говорил Ноланец (Джордано Бруно. — А. К.), не сможет возлюбить правду или добро, пока не возненавидит большинство; и художник, пусть даже он служит толпе, должен себя изолировать от нее». Игнорируя Ноланца, Ирландский литературный театр уступил «троллям» вместо того, чтобы воевать с ними, как учит Ибсен. В этом театре не появился ни один драматург европейского масштаба. Артисты там — не великаны, а великанчики. Йетс, которого можно было счесть гением, слишком эстет и слишком слабоволен; Мур однажды занял место среди мастеров английской прозы, но не смог плыть в потоке нового романа, который хлынул со стороны Флобера, Якобсена, Д’Аннунцио. «Но правда все же на нашей стороне. Повсюду находятся люди, которые достойны нести традиции старого мастера, умирающего в Христиании. Он уже обрел последователя в авторе „Михаэля Крамера“, и третий проповедник не заставит себя ждать, когда настанет час. Уже ныне этот час может быть у дверей».