Алан Кубатиев - Джойс Страница 21

Статья Джойса называлась «День толпы». Она начиналась угрюмой цитатой: «Ни один человек, говорил Ноланец (Джордано Бруно. — А. К.), не сможет возлюбить правду или добро, пока не возненавидит большинство; и художник, пусть даже он служит толпе, должен себя изолировать от нее». Игнорируя Ноланца, Ирландский литературный театр уступил «троллям» вместо того, чтобы воевать с ними, как учит Ибсен. В этом театре не появился ни один драматург европейского масштаба. Артисты там — не великаны, а великанчики. Йетс, которого можно было счесть гением, слишком эстет и слишком слабоволен; Мур однажды занял место среди мастеров английской прозы, но не смог плыть в потоке нового романа, который хлынул со стороны Флобера, Якобсена, Д’Аннунцио. «Но правда все же на нашей стороне. Повсюду находятся люди, которые достойны нести традиции старого мастера, умирающего в Христиании. Он уже обрел последователя в авторе „Михаэля Крамера“, и третий проповедник не заставит себя ждать, когда настанет час. Уже ныне этот час может быть у дверей».

Публикация «Двух эссе» вызвала изрядные споры. Никто, разумеется, не знал, кто такой Ноланец. Джойс потом писал Герберту Корману: «Юниверсити-колледж был заинтригован персонажем, которого сочли древним ирландским вождем наподобие Мак-Дермота или О’Рейли». Были студенты, полагавшие, что это сам Джойс, но самые глубокомысленные решили, что это привратник медицинского факультета, фамилия которого была Нолан. Станислаус уговаривал брата сделать хотя бы сноску, поясняющую, что это Джордано Бруно из Нолы, но Джеймс ответил: «Обывателям дается возможность поразмыслить». Он даже предположил, что кто-нибудь из студентов, докопавшись, кто такой Ноланец, прочтет его работы. «Автор „Михаэля Крамера“» был еще одной загадкой для большинства читателей, хотя тут были подсказки. Многие из Шихи, например, угадали Гауптмана и в забавном диалоге дали это понять Джойсу.

Блаженство последних месяцев учебы было разрушено болезнью младшего брата Джорджа, заболевшего брюшным тифом. Его очень любили в семье, особенно Станислаус, с которым он был ближе и сердечнее, чем Джеймс. Измученный болезнью, он лежал не вставая, и даже отец приходил к нему по вечерам, сидел и читал ему вслух. Джордж просил иногда Джеймса спеть, его успокаивал задумчивый напев йетсовского «Кто идете Фергусом?». Доктор уверял, что мальчик выздоравливает, и наставлял миссис Джойс, как и чем его кормить. Но мать приготовила ему то, что просил он. Желудок больного не выдержал тяжелой пищи, и болезнь возобновилась.

В эпифаниях Джойс описывает жуткую сцену (позже она войдет в «Стивена-героя», но брат там превратится в сестру), когда мать вдруг появилась в дверях гостиной, где Джеймс задумчиво играет на пианино, и спросила: «Ты знаешь что-нибудь о теле? Что я должна сделать? У Джорджа что-то течет из дыры в животе. Ты о таком когда-нибудь слышал?»

Третьего мая 1902 года брат умер от перитонита. Джеймс написал, что не может молиться за него вместе с другими. Три года спустя он даст его имя своему первенцу.

Университет Джойс окончил в июне. Выпускные оценки были хорошие, но он и не подумал претендовать на диплом с отличием. Единственное усилие, которое он себе позволил, была работа над докладом для февральского заседания общества. На этот раз он взял не европейскую тему, а ирландскую — поэта Джеймса Кларенса Мэнгана (1803–1849), два стихотворения которого Джойс положил на музыку. Выбор не случайный: в докладе Джойс упирал на то, что Мэнган, в высшей степени национальный поэт, подвергался травле и пренебрежению именно со стороны националистов. Восстановить его значение мог только ирландец с европейскими взглядами.

Там, где «Драма и жизнь» два года назад была агрессивной и декларативной, этот доклад искусителен и лиричен. Претензии Джойса на открытие Мэнгана были несколько чрезмерными, потому что Йетс уже объявлял его, Томаса Дэвиса (1814–1845) и Сэмюела Фергюсона (1810–1886) своими литературными предтечами. К тому же за десяток предыдущих лет вышло несколько изданий поэта. Но студентам он был неизвестен, а Джойс настаивал, что место ему в литературном пантеоне. Позже он так же упорно будет сражаться за репутации таких полузабытых писателей, как Итало Звево или Эдуар Дюжарден.

Описывая достоинства Мэнгана, Джойс пользуется и сам чуть ли не поэтической речью. Стиль Уолтера Пейтера[23], отрывки из текстов которого включались в антологии современной поэзии, еще не покинул английскую критику. Джойс попадает в затруднительное положение не столько из-за витиеватости изложения, сколько из-за того, что пропагандирует теорию нового искусства для Ирландии на примере художника, чья ирландская литературная карьера была крайне неудачной, да еще писавшего на английском. Но Джойс категорически отворачивается от алкоголизма, опийной наркомании и асоциальности Мэнгана, не считая эти обстоятельства достойными упоминания (Гёте, один из любимых авторов Мэнгана, писал: «Я прощу актеру любые человеческие пороки, и не прощу человеку ни единого актерского…»). Более того, он утверждал, что бедность, саморазрушение и временное забвение — это самая достойная судьба для художника. Хотя ожидание «благословенного духа радости» не всегда может их облегчить.

Литература, порожденная смешением «мощного романтического воображения» с классической силой и строгостью, — вот что должно явиться миру. Джойс не очень внятно, хотя и звучно, конструирует свою точку зрения:

«Как часто людской страх и злоба, мерзкие чудовища, порожденные роскошью, соединяются, чтобы сделать жизнь низменной и мрачной и вопить об ужасе надвигающейся гибели, в то время как человек малой отваги хватает ключи от ада и смерти и швыряет их далеко в бездну, возглашая хвалу жизни, которую освящает неизменное чувство правды, и хвалу смерти, самой прекрасной форме жизни. В этих широких путях, которые объемлют нас, в этой великой памяти, которая огромнее и щедрее нашей, ни один момент экзальтации не утрачен; и все те, что писали из благородства, писали не напрасно, пусть в отчаянии и измождении, не слыша серебристого смеха мудрости. Неужели такие, как они, не будут участвовать, в благодарность за их высшую изначальную цель, вспоминаемую с мукой или из-за пророчества, которое они изъяснили, в длящемся утверждении духа?»

Если вслушаться, Джойс говорит куда более оскорбительные вещи, чем в «Драме и жизни». «Великая память» — выражение крайне двусмысленное, ибо речь шла о том, чего не посмеет отрицать ни один христианин; но, заимствованное у Йетса, который, в свою очередь, заимствует его у английского философа-неоплатоника и поэта, а тот у оккультистов, говоривших о некоем четвертом измерении, где обретает облегчение тот самый дух, страдающий в цепях материи. «Смерть, самая прекрасная форма жизни» — еще один парадокс, резанувший уши слушателей, а ему предшествовали «малая отвага» и пути, которыми боги покидают мир. Над всем этим публика вдоволь потом поиздевалась в том самом «Святом Стивене» — «отсутствие есть высшая форма присутствия»; но Джойс эту насмешку сберег и 33 года спустя приведет ее в письме к дочери.