Александр Хинштейн - Ельцин. Кремль. История болезни Страница 21

7 Очень показательной была его поездка в Чехословакию во главе свердловской делегации. В Праге у них возникло свободное время, и они зашли в оружейный магазин. От ружей, которые он увидел, Борис Николаевич ошалел: таких в Союзе отродясь не бывало. Но особенно ему запал в душу карабин «Зброевка». Уж он и прикладывался к нему, и приценивался, только денег – все одно – не было. Даже руководителю делегации в загранпоездки давали гроши. Ельцин, грустный, ушел.

А перед самым отлетом ему вдруг преподносят эту самую «Зброевку». Оказалось, что Федор Михайлович Морщаков – секретарь обкома (он потом будет у нас работать управделами в Кремле) – обобрал всю делегацию, чтобы потрафить первому секретарю. Вытряс всю валюту до копейки.

Так Ельцин искренне посчитал, что это – знак любви подчиненных. Когда он пересказывал мне эту историю, специально подчеркивал: видите, как люди меня любили. Уж так любили, что ни детям, ни внукам – подарков, ни больной матери – лекарство: последний кусок дорогому Борису Николаевичу.

Глава вторая

ПОКОРЕНИЕ МОСКВЫ

Подобно большинству провинциалов, Ельцин не любил Москву. Однажды его публично даже обвинят в этом – на приснопамятном октябрьском пленуме, когда догматик из КГБ Виктор Чебриков станет трясти крючковатым пальцем: «Не полюбил, Борис Николаевич, ты москвичей».

На самом деле это не совсем верно. Ельцин не то чтобы не любил Москву, а тем более москвичей. Скорее он страшился ее, как страшатся всего далекого, недоступного, а потому непонятного.

В своей «Исповеди…» Ельцин пишет, что «с предубеждением относился к москвичам». Из многочисленных с ними встреч вынес он уверенность, что москвичи-де – снобы, не скрывающие высокомерного снисхождения к глубинке. Тогда как согбенная провинция «рвется отдать своих выросших детей в Москву, на любых условиях, за любые унижения».

Этакая сценка у парадного подъезда: наш не любит оборванной черни.

Хотя, понятно, с каким контингентом пересекался Ельцин. Не с артистами или учеными, а с холеными номенклатурщиками. С тем же успехом представление, скажем, об Азербайджане можно вынести из посещений колхозных рынков, а отношение к славянам строить сугубо под впечатлением сценок из вытрезвителя…

«Не было никогда у меня мечты или просто желания работать в Москве, – кокетливо сообщает Ельцин дальше. – Я не раз отказывался от должностей, которые мне предлагали, в том числе и от должности министра. Свердловск я любил и люблю, провинцией не считал и никакой ущербности для себя в этом вопросе не чувствовал».

Борис Николаевич, как обычно, в своем репертуаре. Зовут его в столицу, зовут, чуть ли не на коленях умоляют, должности министров сулят (каких , правда, не называется; вряд ли союзного масштаба, скорее – республиканского, иначе он не преминул бы уточнить, сакцентировать ). А герой наш – неприступен, как Уральский хребет.

Такие наивные уловки могут впечатлить разве что восторженных пенсионерок. Конечно же, Ельцину очень хотелось переехать в Москву, о чем подробно написал я в предыдущей главе. Но столица одновременно и манила, и пугала его: вроде и хочется, и колется…

Яков Рябов, «крестный отец» Ельцина, свидетельствует, что регулярно слышал от своего питомца один и тот же вопрос: почему в ЦК выдвигают людей из областей, несравнимой с нашей Свердловской? Эта мысль не давала будущему президенту покоя.

Он ждал приглашения в Москву, как влюбленные барышни – звонка от предмета своего обожания. А предмет – подлец! – не звонит и не звонит, и вот уже барышня вся извелась, и на смену любви приходит раздражительная обида. До первого, впрочем, звонка.

Уже умер Брежнев, не стало Андропова. Уже отправил страной, не приходя в сознание, Черненко, а приглашения так и не поступало. Или поступало – но уровня его не достойное, вроде того, неназванного, таинственного министерства.

Справедливости ради следует признать, что и пост зав.отделом строительства ЦК, который предложили ему весной 1985 года, по степени престижности тоже уступал прежнему, свердловскому креслу. Но, как говорилось уже, это был лишь трамплин перед следующим броском.

По иронии судьбы, к работе в ЦК Ельцин приступил 12 апреля. Для него это было тоже датой своеобразного начала покорения космоса: только политического.

«Включился бурно, и отдел заработал активно, – с типичной ельцинской скромностью пишет он в мемуарах. – Возвращался домой в двенадцать – полпервого ночи, а в восемь утра уже был на работе».

Наверное, в вопросах строительства Ельцин толк действительно понимал. Только профессионализм его был весьма узок. Нигде, кроме Урала, он не работал. Специфики других регионов не знал, хотя любому понятно: стройки в Средней Азии или в Магадане не имеют ничего общего с уральскими. Это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Да и за последние десять лет от проблем отрасли Ельцин давно уже отошел.

Неудивительно, что о каких-то конкретных итогах его работы на посту зав.отделом строительства ничего не известно. За исключением лишь того, что и в столь короткий период Борис Николаевич успел не раз продемонстрировать крутой норов и даже разругаться со своим непосредственным куратором – секретарем ЦК Владимиром Долгих («ему первому пришлось столкнуться с моей самостоятельностью»).

Он продолжал действовать в своей привычной дерзкой манере: что мое – то мое. Никакого вмешательства в свои дела, советов и указаний Ельцин не терпел. Он никак не мог, да и не хотел расставаться с прежними начальственными замашками.

«Практически никогда мне не приходилось ходить в подчинении, – неуклюже объясняется он в мемуарах. – Я не работал замом. Пусть начальник участка, но не зам.начальника управления… и поэтому всегда привык принимать решения, не перекладывая ответственность на ко-го-то… Конечно, для моего вольного и самолюбивого характера такие холодно-бюрократические рамки оказались тяжелым испытанием».

Ладно хоть стульями на начальников своих не замахивался, как когда-то в ДСК. И на том спасибо.

Но ведь опять никто и слова дурного ему не сказал. Внутренняя жизнь ЦК проистекала совсем с другой, куда более замедленной скоростью. (Это все равно как пластинку на тридцать три оборота воткнуть в проигрыватель, где пружина заточена под семнадцать.) Тот же Долгих едва только примерился он к строптивому зав.отделом; едва решился приступить к воспитательному процессу , как уже – фью-ить – только Ельцина и видели.

И трех месяцев не проработал он в этой должности, не успел даже мало-мальски войти в курс дел, как сразу был отправлен на повышение: секретарем ЦК. Отныне с Долгих они находились на равных, но при этом отдел строительства по-прежнему оставался за Ельциным.