Виктор Леонов - Лицом к лицу Страница 21

Полночь. Снег покрыл белой шапкой кусты, в которых притаились два клубка живых тел. Мы лежим недвижно, согревая друг друга. Только теперь мы почувствовали, чего стоило нам напряжение минувших боев. Стынем, но никто не решается шелохнуться, чтобы не выдать себя. Так проходит час, другой… Ох, как долги осенние полярные ночи!

— Что ж теперь делать? Что делать?..

Это шепчет Павел Барышев, шепчет, зная, что никто ему не ответит. И так все ясно: надо ждать катера.

К утру сильно похолодало, и Барышева свела судорога. Он недвижно лежал со скрюченными руками и ногами и, совсем не шутя, сравнивал себя с горбуном из «Собора Парижской богоматери». Бабиков стал его разминать и растирать. Барышеву очень больно, он до крови искусал губы.

— Ты плачь, а не кричи, — уговаривал его Макар. — Только не кричи. Егеря рядом…

Павлу стало немного легче. Он уже может поднять руку, чтобы смахнуть слезу.

— Чуть было калекой не стал, — оправдывается он.

Несколько раз цепочка егерей проходила мимо нашего куста, и мы замирали, стиснув рукоятки ножей, готовые к прыжку для смертельной схватки.

Если меня и Бабикова мучают жажда и голод, то каково же раненым! Нас поддерживает надежда, о которой я не перестаю напоминать:

— Ночь долгая. Катера еще придут. А если не придут, мы с Бабиковым притащим бревна. Я видел недалеко отсюда три бревна, — сочиняю я и почему-то сам верю, что можно поблизости найти эти бревна. — Свяжем плотик и поплывем к нашему берегу.

Наконец, занимается рассвет.

Кто-то в забытьи бредит. Должно быть, и Каштанов говорит сейчас в бреду:

— Катер… В заливе катер… Катер идет…

Но это не бред. Не только Каштанов и я — все сейчас различают в белесом тумане контуры «морского охотника».

Я сигналю ручным фонариком. Катер все ближе подходит к нам.

— Что ж он! — закричал Барышев, теряя самообладание и забыв о егерях.

Мы цепенеем от ужаса: катер неожиданно развертывается и уходит в море.

— На катере решили, что сигналят егеря. А нас считают погибшими, — сокрушается Каштанов.

— Откуда егерям знать наши сигналы? — возражает Барышев.

— А ты их спроси! — сердится Каштанов, провожая недобрым взглядом уходящий катер. — Теперь-то уж не снимут.

И только Макар Бабиков бодро сказал:

— Снимут! Считайте, что скоро будем в базе. Как дважды два! Они за вторым катером пошли. К вечеру будут здесь.

Вспыхнула совсем было погасшая надежда на спасение, и я безгранично благодарен Макару.

Как потом выяснилось, на берегу, недалеко от нас, прятались еще два разведчика — мичман Никандров и матрос Панов. Отрезанные от основной группы, они и к нам, на мыс, не смогли пробиться. Ночью, так же как и мы, Никандров и Панов вышли к заливу, замаскировались в кустах и ждали катера. У Никандрова не было фонарика. Заметив катер, он высыпал порох из нескольких патронов и поджег его. Наши сигналы были приняты и поняты. Но что означали эти необычные вспышки? Опасаясь ловушки, командир катера решил проявить вполне понятную в таких случаях осторожность и ушел в базу за вторым катером.

…Совсем стемнело, когда в залив вошли два катера. Один пустил дымовую завесу, а другой — им командовал наш старый знакомый Борис Лях, ныне Герой Советского Союза, — развернулся и стал подходить к берегу.

Чтобы рассеять у экипажа катера всякие сомнения, я стал фонариком освещать фигуры моих товарищей.

На борту катера не стали ждать, когда подадут сходню. Кто-то прыгнул в воду, и мы услышали знакомый бас комиссара Дубровского.

— Братцы! Агафонов! Барышев! Леонов!.. А это кто? А, новичок…

Катерники сами по пояc в воде несли нас на руках и передавали на руки своим товарищам. В ту минуту я запомнил лицо Павла Барышева — закопченное, с потеками грязи, которую он еще более размазывал, вытирая слезы.

— Свои… Это же свои! — всхлипывал Павел.

Катера шли в базу.

Согретые доброй порцией спирта, мы спали мертвецким сном. Мне снился Юрий Михеев. Он высоко держал над непокрытой курчавой головой большую связку гранат и пел переложенную на новый лад Улепковым песню о гордом десанте, который врагу не сдастся и пощады не желает.

5

Комиссар Дубровский (несмотря на ранение он остался в строю) со свойственной ему обстоятельностью разбирал итоги минувшего боя. После разбора я подошел к Дубровскому и сказал, что разведчики осуждают поступок Жданова, хотя понимают, чем был вызван этот акт самоубийства.

— А с Киселевым нехорошо получилось, — признался я. — Киселев потом отчаянно дрался, погиб в рукопашной схватке. А я его обозвал трусом. Сгоряча, конечно! Но, поверьте, тогда я иначе не мог. А теперь как-то совестно…

Я хочу, чтобы Дубровский знал, насколько необходимо было в тот опасный момент пресечь всякую возможность паники. Но, видимо, меня до сих пор волнуют пережитые, еще до конца не осмысленные события на Могильном. Мне попросту трудно объяснить и мотивировать свой поступок. Я совсем не хочу, чтобы комиссар подумал, будто я оправдываюсь. Если в чем виноват, пусть объяснит. Пусть взыщет! Так или иначе, но это будет конец сомнениям, которые меня одолевают.

Василий Михайлович Дубровский понимает мое состояние.

— Между прочим, — сказал он, — когда у контр-адмирала зашла речь о бое на Могильном, он напомнил всем нам, офицерам, о чувстве ответственности командира за своих подчиненных. Контр-адмирал не назвал твоей фамилии, но, поверь, Виктор, — впервые комиссар обратился ко мне по имени, — он и тебя имел в виду. В положительном смысле… В конечном счете, — тут Василий Михайлович подсел поближе и заговорил со мною доверительным тоном, — что, в конечном счете, главное в боевой жизни офицера? А то, что он отвечает головой за судьбу вверенных ему людей. Это очень почетное доверие, очень большая ответственность. Тебе, Виктор, это сейчас особенно важно запомнить. Почему? Скоро узнаешь… Так вот, на войне не без жертв. Не тот офицер хорош, который думает лишь о том, как бы сберечь жизнь солдата, матроса. Нашему воину опекун не нужен. Но пустая, бесцельная смерть солдата всегда останется на совести командира.

Я насторожился. Комиссар пристально смотрел на меня, точно хотел убедиться, что я его понимаю, потом продолжал:

— Вот Макар Бабиков. Молодой разведчик, новичок. А каков!.. Нет, ты мне скажи, зачем Бабиков полез к Кашутину? Полез добровольно, рискуя жизнью? Отличиться захотел? Парень он неглупый, понимает, что так не отличаются. Макар знал о твоей дружбе с главстаршиной и боялся, как бы ты сгоряча не кинулся к Кашутину. Разведчик Бабиков оберегал твою жизнь. Коммунист Бабиков не мог допустить, чтобы там, на Могильном, командир вышел из строя. И он переборол страх, сам пополз к Кашутину. Это — святое чувство! А Жданов, потом Киселев боялись другого. В ту страшную минуту они испугались за себя. Только за себя! Как бы им не попасть в лапы егерей. А ты — командир! Ты в ответе за всех, за весь бой. Пока солдат живет — он сражается. А раз сражается, то может, должен победить! С этой меркой мы, командиры, да и все разведчики оценили твой поступок.