Отто Бисмарк - С русскими не играют Страница 22

Глава 3

Письма

Чрезвычайно затянутое присоединение к договору от 20 апреля средних немецких государств [112], которые по этому поводу совещались в Бамберге [113]; попытки графа Буоля спровоцировать войну, потерпевшие крах вследствие очищения Молдавии и Валахии русскими войсками [114]; предложенный ими союз с западными державами [115], заключенный 2 декабря втайне от Пруссии; четыре пункта Венской конференции [116] и дальнейший ход событий вплоть до Парижского мира, заключенного 30 марта 1856 г., – все это описал по архивным материалам Зибель. Мое же официальное отношение ко всему этому изложено в сочинении «Preussen im Bundestage» («Пруссия в Союзном сейме»). О том, что творилось в это время в кабинете, о разных идеях и влияниях, коими определялись действия короля в изменявшихся условиях, меня тогда извещал генерал фон Герлах. Привожу самые интересные отрывки из его писем. Для этой переписки с осени 1855 г. мы завели что-то вроде шифра: государства обозначались названиями известных нам деревень, люди же назывались – не без юмора – именами шекспировских персонажей.

«Берлин, 24 апреля 1854 г.

Соглашение, которое Фра Диаволо (Мантейфель) заключил с (фельдцейхмейстером) [117] Гессом таково, что я не могу назвать это иначе как проигранным сражением. Все мои военные расчеты, все ваши письма, решительно доказывавшие, что Австрия никогда не решится без нас прийти к какому-либо ясному соглашению с Западом (т. е. с западными державами), прошли даром. Они испугались тех, кто запуган сам, нельзя исключить (и в этом придется согласиться с Фра Диаволо), что именно из страха Австрия решилась на смелый прыжок в сторону Запада. Теперь это соглашение стало совершившимся фактом и нам необходимо, как после проигранного боя, собрать рассеянные силы, чтобы снова дать отпор врагу. Прежде хотелось бы заметить, что в договоре все основано на взаимном соглашении. Но именно поэтому самым скорым и весьма скверным последствием будет то обстоятельство, что, если мы позволим себе правильное, с нашей точки зрения, истолкование этого, нас немедленно обвинят в двуличии и вероломстве. Нам теперь, прежде всего, нужно стать толстокожими, а затем, пока еще не произошло столкновения, постараться предупредить это и немедленно изложить и в Вене, и во Франкфурте наше толкование договора. Ведь при нынешнем раскладе у сильного и смелого министра иностранных дел руки еще не связаны. В Петербурге все нужные шаги мы предпринимаем самостоятельно и можем, стало быть, оставаться последовательными и договориться во всяком случае о взаимности и обо всем том, чего недостает в договоре. Я постарался утихомирить по мере своих сил Будберга и графа Г. фон М (юнстера), Нибур весьма усердно и активно работает в том же направлении, держит себя, как всегда, ловко и превосходно. Но нет толку латать эти прорехи, ведь это неблагодарная работа. Такова человеческая природа, а значит, и природа нашего государя: если с помощью одного слуги он подстрелил козла, а тем более косулю, то этого слугу он больше всего и приближает к себе, а с разумными и верными друзьями становится холоден. Видимо, я как раз сейчас нахожусь в таком положении, и, право, оно незавидное…

Шарлоттенбург, 9 августа 1854 г.

…Фра Диаволо до сих пор вполне благоразумен, но, как вы знаете, на него полагаться нельзя. Вам, как я думаю, предстоит наставить обе стороны на путь истины. Во-превых, постарайтесь внушить вашему приятелю Прокешу разумную политику и дайте ему понять, что теперь нет повода потворствовать Австрии в ее стремлении к войне с Россией, а затем вам нужно указать немецким государствам тот путь, которым они должны шагать… Это ужасно, что пребывание короля Фридриха-Вильгельма в Мюнхене снова возбудило энтузиазм германомании. Мечта о немецкой резервной армии во главе с ним – это чепуха, плохо влияющая на политику. Людовик XIV говорил: «Государство – это я». Его величество имеет гораздо больше оснований сказать: «Германия – это я».

Л. ф. Г.».

Следующее письмо, которое я получил от кабинет-советника Нибура, еще более прояснило настроения при дворе.

«Путбус, 22 августа 1854 г.

…Разумеется, невозможно закрывать глаза на благие намерения, если они даже направлены, по моему мнению, не туда, куда нужно, и реализуются не так, как следует. Я не отрицаю также права блюсти свои интересы, даже если они абсолютно противоположны тому, что я не могу не считать правильным. Но отсутствие правды и ясности может нагнать на меня отчаяние, поэтому я вынужден требовать их. Я не могу упрекнуть нашу политику в нечестности по отношению к другим государствам, но она заслуживает этого упрека по отношению к нам самим. Если бы мы сказали, в чем истинные мотивы такого поведения, вместо того, чтобы делать вид, будто отдельные акты нашей политики логически происходят из ее правильных основных идей, то сейчас наше положение было совершенно иным и мы могли бы многого избежать. Истинная причина нашего отказа от участия в венских совещаниях после прибытия англо-французского флота в Дарданеллы [118] и акцентирования нашей поддержки в Петербурге требований западных держав и Австрии заключается в ребяческом страхе, как бы не оказаться исключенными из “европейского концерта” [119] и “не утратить положения великой державы”. Нельзя представить ничего более нелепого, чем это. Ведь болтать об “европейском концерте”, пока две державы ведут войну с третьей, – это прямо-таки деревянное железо; а положением великой державы мы, право, обязаны не благоволению к нам Лондона, Парижа или Вены, а доблести нашего меча. К этому все время примешивается известное раздражение против России, которое я готов понять и разделить, но которому нельзя сейчас поддаваться, потому как это нанесет нам вред. Где нет честности перед самим собой, там нет и ясности. Мы живем и действуем так (хотя все же не столь спонтанно), как в Вене: там, будто в сонном дурмане, они все время ведут себя так, как будто война России уже объявлена. Но как же можно в одно и то же время быть нейтральным, выступать в роли мирного посредника и в то же время рекомендовать вещи, подобные предложениям, сделанным морскими державами [120], – это мой слабый ум не может понять».

Вот еще одна выдержка из письма Герлаха:

«Потсдам, 4 января 1855 г.

…Я думаю, что здесь мы с вами можем быть заодно если и не в принципе, то хотя бы на практике, ведь я, следуя священному писанию, считаю, что нельзя делать зла для того, чтобы вышло добро; сотворивший это будет осужден [121]. Заигрывание с Бонапартом и либерализмом есть зло, а в нашей ситуации это, по-моему, это еще и глупо. Вы забываете (ошибка каждого, кто покидает наши края) о личностях, а ведь именно они все решают. Как вы можете предпринимать такие замысловатые обходные маневры при таком беспринципном и неблагонадежном министре, которого, помимо его воли, толкнули на ложный путь, да и при таком своеобразном (чтобы не сказать жестче) государе, действия которого невозможно прогнозировать. Учтите же, что Фра Диаволо – убежденный бонапартист [122]; вспомните-ка его поведение во время государственного переворота, покровительство писаниям Квеля, а если хотите что-то посвежее, то могу вам сообщить, что на днях он в письме Вертеру (тогдашнему посланнику в Петербурге) выражал нелепое мнение, что, если мы хотим быть полезны России, нам следует присоединиться к договору от 2 декабря, чтобы иметь право голоса в переговорах… Если переговоры, происходящие в Вене, обернутся таким раскладом, что можно будет рассчитывать на успех, то нас привлекут и не станут игнорировать нас с нашим 300-тысячным войском. Это уже и сейчас было бы нереально, если бы мы своим постоянным прихрамыванием на обе ноги, а иногда и на третью, не подорвали доверие к себе и не утратили способности внушать страх. Я очень хотел бы, чтобы вы приехали сюда хотя бы на несколько дней, чтобы лучше ориентироваться. Я знаю лично, как легко дезориентироваться при длительном отсутствии. Имея ввиду такой личный характер наших условий, трудно рассказывать о них в письменной форме, тем более что тут и тут замешаны люди бесцеремонные и ненадежные. Мне всегда бывает не по себе, когда его величество откровенничает с Фра Диаволо, ведь когда король чувствует, что он чист перед богом и перед собственной совестью, он не только со мной, но и со многими другими бывает откровеннее, нежели с Фра Диаволо. В этом откровенничаньи видно смесь слабости и хитрости на одной стороне и редкого подобострастия – на другой, а приводит это к самым печальным последствиям».