Евгений Шварц - Статьи и воспоминания Страница 22

    – Ничего, Юрочка, еще все впереди! То ли узрим, как говаривал Федор Михайлович, то ли узрим!..

    ...Стоял ленинградский холодный, нудно-дождливый октябрь. Раздался звонок. Я встретил Анну Андреевну – она была без зонта. Я торопливо снял с нее намокшее пальто. Пока расправлял его на вешалке, Анна Андреевна подошла к стоявшему в прихожей зеркалу. Я вздрогнул, услышав необычный, чавкающий звук ее шагов. Я поискал глазами источник странного звука, и , тут увидел на полу большие грязные лужи. Было ясно, что туфли Анны Андреевны безнадежно промокли. Я усадил ее на стул и принялся снимать набухшие водой, летние, не приспособленные к октябрьским лужам башмаки. Позвал Ольгу Федоровну. Мгновенно оценив обстановку, она приказала:

    – Принеси из ванной полотенце, из шкафа мои шерстяные чулки и уходи.

    В дверях стоял Герман. На лице его судорожно бегали желваки. Я увел его в столовую.

    Не видевший того, что было в прихожей, Шварц обо всем догадался, проследив взглядом за мной, бежавшим с шерстяными чулками в руках.

    Минут через десять в столовую вошли Анна Андреевна и Ольга Федоровна. Анна Андреевна спокойно поздоровалась. Глаза присутствующих невольно устремились на ее ноги. Анна Андреевна стояла в теплых чулках – туфли Ольги Федоровны не подошли. Подвинув стул к камину, она села, сказав:

    – Я погреюсь.

    Странное впечатление производила ее фигура. У камина сидела уже немолодая, седая, бедно одетая женщина, без туфель, придвинув к огню озябшие на уличной стуже ноги. И в то же время во всей ее осанке, в гордо откинутой голове, в строгих чертах ее лица – все в ней было величественно и просто. Я уже знал, что при определении ее осанки часто употребляется эпитет – королевская, царственная. Этот эпитет, пожалуй, наиболее подходил и сейчас к озябшей женщине, сидевшей у камина. Бедность только подчеркивала ее достойную величавость. Вспоминались стихи: Оттого и лохмотья сиротства

Я, как брачные ризы, ношу.    Герман разлил коньяк, подал Анне Андреевне рюмку и провозгласил:

    – За нашу Анну Андреевну, за нашу королеву-бродягу! – и поцеловал ее руку.

    Губы Анны Андреевны чуть дрогнули в улыбке.

    – Спасибо, – сказала она. И опять я вспомнил стихи: У меня есть улыбка одна:

Так, движенье чуть видное губ.    За ужином Женя Шварц "держал стол". Он рассказывал разные истории из своей "героической" биографии – как запрещались спектакли по его пьесам, как требовали исправления текста. Интонация его рассказов была грустная и бодрая.

    И Ольга Федоровна, и Юрий Павлович поддерживали Шварца.

    О настоящем положении Анны Андреевны, повторяю, никто даже не заикался. Но мудрая Ахматова отлично понимала добрые намерения сидевших за столом друзей. Ей хотелось помочь тем, кто так искренне стремился помогать ей. Но жалости Ахматова не принимала. Перед этим, где-то в конце 1945 года, она, как бы исповедуясь, писала: Я не любила с давних дней,

Чтобы меня жалели.    Анна Андреевна, приподняв руку, остановила нас. – Я прочту стихотворение, написанное год назад: Наше священное ремесло

Существует тысячи лет...

С ним и без света миру светло.

Но еще ни один не сказал поэт,

Что мудрости нет, и старости нет,

А может, и смерти нет.    Анна Андреевна читала своим удивительным по тембру, глубоким, грудным голосом. В интонации была заложена правда мысли, правда чувства.

    Застолье продолжалось. Оно не было шумным. Евгений Львович иронично и мастерски изображал своего Дракона, повторял его угрозы растлить души человеческие: физически убить человека – просто и неинтересно, надо души сделать послушными. "В моем городе только и найдешь безрукие души, безногие души, глухонемые души, продажные души..."

    Августовские события выбили Ольгу Федоровну из рабочей колеи. Ее перестали печатать. Задуманная трагедия "Верность" не писалась. Она тяжело переживала свою немоту. Удалось написать только "Обращение к трагедии". Тряхнув головой, чтоб убрать упавшую прядь светло-соломенных волос, она стала читать, и каждый стих звучал как вызов: От сердца к сердцу.

              Только этот путь

я выбрала себе. Он прям и страшен.

Стремителен. С него не повернуть.

Он виден всем и славой не украшен.

……………………………………………

Пусть будет так. Я не могу иначе.

Не ты ли учишь. Родина, опять:

не брать, не ждать и не просить подачек

за счастие творить и отдавать.    Закончив читать, Ольга неуверенно, робко посмотрела на друзей, как бы спрашивая: "Неужто плохо?"

    – Ну, что ты, – сказал Евгений Львович, – сама знаешь, что хорошо! Умница!

    – Даже из этого обращения чувствуется, что трагедию Севастополя ты воспринимаешь через трагедию Ленинграда, – сказал Герман.

    – Достойно, Оля, достойно Поэта. У нас только одно счастье – создавать и отдавать. Все остальное – от лукавого, – сказала Ахматова. – Пишите, не позволяйте господствовать над собой эмоциям. – И добавила: – Оля, вы помните, откуда это ваше – "Я не могу иначе"?

    – Помню, Анна Андреевна, это слова Лютера.

    – Умница.

    Анна Андреевна не просто присутствовала за столом – она внимательно слушала, реагировала на происходящее, подавала реплики, отвечала на вопросы (главным образом, бытовые) и, как всегда, была лаконична, скупа на слова и жесты. За столом сидела обаятельная, умная, тонко и чутко воспринимающая речи, стихи и остроты обыкновенная женщина, к тому же оболганная, беспомощная в преодолении трудностей обступившего ее быта.

    И в то же время было в ней что-то необыкновенное, отличавшее ее от всех окружающих, в том числе и от друзей – талантливых писателей, блестящих собеседников. Не сразу пришло слово, которое бы могло объяснить это впечатление. Но оно пришло – дистанция.

    Ахматова принадлежала к другому миру, полностью, всем своим существом принадлежала искусству XIX столетия, продолжателем которого она была. Точнее – она просто жила им. Поэзия была ее существованием, жизнью и бытом. Оттого удары судьбы, нищета, неустроенность не унижали ее. Сидевшие за столом по-человечески, обыкновенно реагировали на неприятности – огорчались, волновались, беспокоились, страдали... Ахматова была выше этого. Всегда (что бы с ней ни случалось) работала, ибо жила по особым законам поэзии. Оттого и эта гордая осанка, это строгое, исполненное суровой красоты и достоинства лицо. И даже, может быть, чуть-чуть снисходительное отношение к милым ей людям, которые уж так истово переживали беды, неустройства и обиды... "Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум..."

    Из разговоров с Анной Андреевной запомнился еще такой сюжет.