Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова Страница 22

«Впрочем, я-то худо-бедно из него (инсульта) выкарабкался, – как бы винился за свое и наше с вами прошлое Леонид Алексеевич, и безжалостно добавлял: – А вот страна до сих пор в коме…»

(Только хоронили Филатова… все-таки из столичного Дома кино).

«Что хочешь со мной делай, но не было тогда необходимости расстреливать парламент из танков. Дело не только в том, что там были жертвы! Дело в том, что это был расстрел посреди Москвы, сознательный, демонстративный. После этого стало можно все – в том числе и Чечня; государство не укрепило себя этим – оно себя уронило. Поддерживать его стало этически невозможно…»

«Неужели мы не видели, – искренне поражался вселенской слепоте Леонид Алексеевич, – что к власти пришли те же самые ребята, только не успевшие навороваться!»

В общем, фильм о свободе и смерти так и остался незавершенным. Свобода, по всей вероятности, на радостях подгуляла, заплутала и встретила у входа кого-то другого… Ну, а смерть все перевесила, просто взяла да и поставила черную точку в короткой жизни большого художника.

Он всегда считал свою Нину подарком судьбы. А она, в свою очередь, в долгу не оставалась, признаваясь: «Я до сих пор благодарю Бога, что он подарил мне Леню».

Александр Наумович Митта рассказывал, как неожиданно открыл для себя роман Филатова и Шацкой. «Однажды после работы мы решили собраться. В чисто мужской компании. И тут, немного смущаясь, Леня говорит: «Ребята, должен перед вами извиниться. Я позвал с собой даму сердца. Только вы не удивляйтесь, если я поведу себя как-то странно». Надо сказать, что Филатову не везло с женщинами – все время попадал в какие-то неудачные истории. Я не знал, кто придет, но дверь открылась, и вошла Нина Шацкая – ослепительная красавица. Ну, думаю, опять Леня влип. Она ведь была женой Валерия Золотухина. Филатов встал перед Ниной на колени и поцеловал ей руку. Леня вообще ухаживал за дамами довольно старомодно. Для него это было так органично – поцеловать женщине руку. На следующий день он признался: «Я такой счастливый. Все мои чувства сконцентрировались на Нине»… Всякий раз, когда потом встречались, он меня предупреждал: «Я приду к тебе с подарком». И приезжал с Ниной. Леня считал, что общество с этой женщиной – подарок для всех…»

Филатов был глубоко убежден: «Женщина сама по себе совершенное создание, дар природы, укор второй половине человечества. Ей можно простить все. Требовать от нее дополнительных талантов бессмысленно и глупо. Она уже Женщина». Он говорил, что, кроме общеизвестных параметров, как то: красавица, не полная дура – для меня еще в женщине важно, умеет ли она быть товарищем. И тихо добавлял: «Особенно когда тебе худо. Может, это у меня чисто наши, советские, иждивенческие настроения – но для меня это актуально…»

Леонид Алексеевич не скрывал: «Вообще-то нам с Ниной можно позавидовать – мы друг друга любим. А за что? Если муж может точно объяснить, за что любит жену, значит, он ее не любит. О Нине я могу говорить бесконечно, все будет правдой, но все неточно. Ну скажу я: за смех, за взгляд, за понимание… Нет, это невозможно выразить словами…»

Нина не была с этим согласна и в дни разлук писала Леониду нежнейшие письма: «Любимый мой! Не дышится без тебя. Не удаляйся ни на секунду, а то каждую секунду страшно. Не разлюбливай меня, заклинаю! Люби, пока любится…»

Один из близких друзей, прекрасно знавших историю любви Нины и Леонида, как-то пошутил, что у них одна кровеносная система на двоих. Она говорила о своем муже: «Он необыкновенный. Один такой». А он в ответ с шутливым одобрением кивал: «Жена-а… Ну хочет иметь такую легенду».

Даже свой последний, так и не оконченный киносценарий «Бесаме», который сочинял Филатов, был именно о любви. О любви сумасшедшей, какой не бывает. А рабочее название было и вовсе предельно откровенным – «Последний свихнувшийся на почве любви»…

Но ведь была еще и проза жизни.

«Основные заботы ложатся на мою бедную жену, – не скрывал Филатов, – она и хозяйка дома, и диспетчер, отвечающий в день на двести звонков, и администратор, который всегда знает, где и в какое время я должен находиться. Но, помимо всего, она еще и актриса. Так что ей очень трудно…»

«Дома по хозяйству я ничего не делаю, – сокрушенно каялся он. – Даже если бы выздоровел, я симулировал бы болезнь, чтобы ничего не делать. В жизни ничего дома не делал! Даже мусор не вынес ни разу…»

А «бедная жена» не отступала от избранных собой нерушимых принципов «домостроительства»: «В жене главное, чтоб она была замечательной любовницей, замечательной хозяйкой и талантливым другом… Дом. Дом. Дом. Это моя крепость, где я отдыхаю, где мне хорошо, даже если плохо там, за стенами. Я прихожу домой, все дурное оставляю за порогом, а здесь Кисанька (кошка Анфиса) и Лёсенька…»

Гордилась тем, что ему, жуткому привереде в еде, нравится все, что она готовила, особенно ее борщи. Еще знала, что ее Лёсенька обожает китайскую кухню, но и то, что после всех операций ему ни в коем случае нельзя было перченого, слишком острого, что ему всегда нужны были бананы, и по утрам – непременно – кашу в постель. Однако раз в месяц все-таки позволяла ему отвести душу.

Нина Сергеевна утверждала, что в жизни Филатов был наищедрейшим принцем на белом коне, волшебником из сказки: «Леня привозил мне из-за границы тряпки чемоданами. Боже ты мой, чего только не привозил! И играл в это. Достанет одно, другое, вроде все, а потом говорит: да, еще забыл! И таких «еще» опять семь штук. Я плакала…»

Однажды, 16 марта, в день рождения жены, Леонид спешно улетел на съемки, а Нина должна была возвращаться с гастролей. Он купил ей в подарок шторы (о которых она так давно мечтала), а пол устлал розами удивительной красоты. Их было ровно столько, сколько ей в тот день исполнялось лет. В складки штор задрапировал всякие милые безделушки. На столе лежала Лёнина нежная и трогательная записка. Нина читала-перечитывала ее и плакала.

«Я не старался ее чем-то поразить, – говорил Леонид, – я хотел сделать ей приятное, и нет в этом ничего сверхъестественного. А вот Нина меня поражала абсолютно всем. Самим своим появлением поразила…»

«Остепенившись», то есть став в конце концов законными мужем и женой, они долго друг к другу «притирались». Как считала Нина, «это неудивительно, ведь мы с Леней люди из совершенно разных семей, по-разному воспитанные…»

Он с этим соглашался: «Моя семья была нищая, у меня и до сих пор на излишества охоты нет: не приучен по своей провинциальной жизни. Я сам с Поволжья, из Казани. Родители все время переезжали, я и родился-то транзитом, на корабле. Чуть переждали, пока стал транспортабелен, и опять: Пенза, родной Ашхабад… Отец был радистом, все время на ключе, классным специалистом, мастером спорта по охоте на лис, – изредка погружался Леонид в свои детские воспоминания, – все время в экспедициях, и мы кочевали то в казахстанских степях, то в горах Киргизии…»