Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова Страница 23

Он с этим соглашался: «Моя семья была нищая, у меня и до сих пор на излишества охоты нет: не приучен по своей провинциальной жизни. Я сам с Поволжья, из Казани. Родители все время переезжали, я и родился-то транзитом, на корабле. Чуть переждали, пока стал транспортабелен, и опять: Пенза, родной Ашхабад… Отец был радистом, все время на ключе, классным специалистом, мастером спорта по охоте на лис, – изредка погружался Леонид в свои детские воспоминания, – все время в экспедициях, и мы кочевали то в казахстанских степях, то в горах Киргизии…»

Семью Филатовых изначально преследовали странные совпадения. Первое: родители были… однофамильцами. Во время войны девушкам, работавшим на заводе, выдали списки фамилий бойцов, номера частей и велели: «Пишите письма». Клава Филатова, недолго думая, выбрала в долгом перечне родную фамилию и написала письмецо неизвестному солдатику Леше Филатову. Он ответил «заочнице». После войны демобилизованный Алексей приехал в Пензу, отыскал свою ненаглядную избранницу. «Надо сказать, – добродушно посмеивался над своим батюшкой Леонид Алексеевич, – он ловелас был еще тот, и в Пензе у него оказалось еще с десяток девушек, которые с ним переписывались». Может быть, «ловелас» таким образом рассчитывался за свою не слишком ладно сложившуюся жизнь, за все тяжкие испытания, которые выпали на его долю, – войну, два лагерных срока?

Но я, открещивался Леонид Филатов, совсем не такой, как он… Я, конечно, не без глаз и не без ушей – отмечаю женщин, проходящих по жизни. Но нельзя сказать, что у меня щенячье желание уцепиться за подол и говорить: «остановись, посмотри на меня…»

Хотя и не отрицал: «В трудные минуты мне помогали только женщины, особенно в юности. Именно они меня всегда и вытаскивали из сложных ситуаций. К ним можно было приползти в последнюю секунду. Они чуткие, более сентиментальные и человечнее, чем мужики. Причем эти женщины необязательно были любимыми, а просто подругами или даже случайными знакомыми».

Филатов был убежден, что он был так неудобно рожден – в конце года, ни то ни се. В первый класс сразу не взяли, сказали: какой-то он слабенький, чахлый, не потянет, давайте годик подождем. Леня помнил себя маленьким, с четырех лет. Тогда жива была еще прабабушка Ксения Климентьевна, мамина бабушка. Удивительным она была человеком – все ходили к ней лечить душу: она знала какие-то особенные слова и всегда помогала людям превозмочь напасти, отвести беду.

Еремеич (так звала Филатова-старшего вся округа – от мала до велика) был мужиком невероятно веселым, жизнелюбом, обожавшим застолья, в общем, без комплексов. Когда навещал знаменитого сына в столице, разгуливал по улицам попросту – по старой ашхабадской привычке – в одной майке, в босоножках на босу ногу. Со спины нипочем было не сказать, что старик: сплошные бугры мышц.

Писаным красавцем не был. «Маленького роста, с большой головой, шевелюрой, – описывал отца Леонид. – Рано поседел и красился басмой, но так как никогда не мог соблюсти пропорции, цвет волос получался волнами – от огненно-рыжего до иссиня-черного. А мама была красавицей. Много работала, постоянно подрабатывала, заочно закончила Московский экономический институт…»

Еще о странных стечениях обстоятельств в семье Филатовых. У Леонида был старший сводный брат от первого отцовского брака, которого тоже звали Леня. «Почему он и меня назвал Леней – неизвестно. До сих пор не пойму, что им руководило. Так отцу, наверное, нравилось…» Брат был малый добрый и веселый, все время что-то сочинял про себя: то он заместитель министра, то еще кто-то. Так что выносить его долго было невозможно.

Когда Леонид Филатов, которого мы все знаем, получил письмо, где крупными буквами было написано: «Скончался Леонид Алексеевич Филатов…» то испытал просто мистический, панический ужас. Это была как повестка-извещение о своей собственной смерти…

Родители развелись, когда Лене было около семи. Мама, взяв сына в охапку, укатила тогда из родной Казани к дальней-дальней родне в Ашхабад. «Когда уехали, я был ниже собственного колена», – рассказывал будущий поэт. Хотя родни на месте и не оказалось, все равно решили: остаемся. Отец их потом каким-то образом вычислил, приехал, весь благоухающий одеколоном, уговаривал сойтись вновь, вернуться в Пензу. «Но тут заартачился я, – признавался Леонид. – Мне в Ашхабаде нравилось. У меня было много друзей, мне не хотелось это все бросать…»

И настоял ведь на своем. Остался. Учился в школе, писал стихи. Дрался, cмолил дрянные папироски, допускал прочие шалости и проказы. Граница с Ираном была более чем прозрачной, одна из центральных улиц Ахшабада и вовсе была прямой дорогой в Персию. На рынке совершенно спокойно можно было купить легкую «наркоту» – анашу, гашиш. Особой борьбы с этим в то время не было, курили и мальчишки, и взрослые. Наш герой тоже пробовал парочку раз, но не понравилось, мама об этом даже не догадывалась.

Ну, а дальше-то как жить? «Не очень знал, чего хочу, – признавался Филатов. – Никак не учился по точным наукам, и педагоги меня «тащили», понимая, что этим я заниматься дальше не буду».

Так, получив аттестат в зубы и отгуляв-отплясав свое на выпускном балу, Леонид отправился в далекую и загадочную Москву, еще не догадываясь, что ему, бедолаге, придется ее натужно покорять…

Повзрослев, Филатов, естественно, спокойнее стал оценивать себя, свои возможности: «Жизнь устроена разумно: кому – что. У каждого есть свой выбор… Был он, наверное, и у меня… Однако сложилось так, как сложилось… В молодости совершаешь поступки, которые не совершить не в силах, просто потому что не можешь иначе».

Он был благодарен своим родителям: «Мы воспитаны людьми войны. Какую-то долю истины, святости, стойкости у них почерпнуть успели или, по крайней мере, успели к этому прикоснуться. Война в жизни наших родителей была тем, что вызывало уважение, почитание. Мы были внутренне ориентированы на военные годы, тут была глубинная связь… То, что проповедовали наши родители в свой час, подвергалось страшной проверке и испытание выдержало. То, что пытаемся проповедовать вслед за ними мы, терпит фиаско ежедневно и ежечасно в наших собственных поступках-непоступках, в нашем собственном: поеду за границу – не поеду за границу, получу премию – не получу премию. У того поколения был счет другой: убьют – не убьют. Вот вам и девальвация ценностей. Честь, Совесть, Порядочность, Верность – сегодня смысловое наполнение этих категорий иное…»

Филатов постоянно мучился вопросом: почему человеку бывает неинтересно, откуда он родом. «Вот руки, ноги, морда такая именно, а не другая. От кого? Почему? – недоумевал он. И задавал себе и нам с вами жесткие вопросы. – Характер даже твой, он чей – деда, прадеда, солдата или генерала какого-нибудь, сражавшегося под Бородино? Если ты человек, не знающий, не помнящий своего родства, какое будущее можешь ты построить? Пес ты беспородный – и все. И дело вовсе тут не в том, из дворян ты или из крестьян. Ты даже этого не знаешь. Ты – ниоткуда».