Андрей Меркулов - В путь за косым дождём Страница 22

Какой же станет встреча двух миров, которая рано или поздно окажется неизбежной?

Я прочитал недавно — Альберт Джиббс из Технологического института в Калифорнии пишет Но поводу сигналов из космоса: «Опыт показывает, Что всякий раз, когда люди встречали других людей неведомой им культуры, они убивали их... Для тех, кто подает нам сигналы, мы можем оказаться не более чем первосортным мясом для бифштекса... Мой совет: только слушать сигналы. Слушать, как слушают по ночам звери в джунглях».

Он не понимает, что высокоразвитая цивилизация вряд ли нуждается в том, чтобы ходить за бифштексом через миллионы световых лет. В отличие от книг Ефремова многие западные космические романы посвящены только войне, и в них ракета выглядит чем-то вроде берцовой кости в руках пьяного ланцепупа.

Бернард Шоу предвидел будущие высказывания Джиббса — еще много лет назад Шоу сказал, что ему неведомо, как живут обитатели других планет, но он глубоко убежден, что они иногда пользуются Землей в качестве сумасшедшего дома...

В морях всего мира шесть минут каждого часа корабли прекращают передачи и слушают только сигналы «SS», которые может подать неизвестный. Герман Титов говорил, что Гленну было бы легче, если бы он мог пользоваться помощью всех наземных станций. Летчику, как кислород для дыхания, необходима связь с Землей. Почувствовав себя одиноким и заблудившимся, он уже заранее переживает гибель. В одном иностранном журнале был опубликован проект «самого скорого» достижения Луны — послать космонавтов еще до создания такой ракеты, которая сможет забрать их обратно. Три года посылать им еду и воздух в контейнерах. Ракету тем временем строить... Если даже ее построят в срок, люди все равно просидят на Луне не героями, а мучениками. Человек и в городе может погибнуть от одиночества. В глухой тайге закон нормальных людей не в том, чтобы подстеречь друг друга, а чтобы оставить соль и спички для тех, кто придет после. Быть может, в бездонных и черных просторах вселенной тоже должен быть один непреложный закон — единения всего мыслящего перед вековым лицом темноты.

Теперь, как ни тяжело, я должен сказать о том, что остановило эту книгу уже перед самой сдачей в производство, — остановило так, что все мы почувствовали вдруг толчок, как бывает, когда с разбега наткнешься на безжалостную глухую стену. Я до сих пор не могу поверить, как не мог поверить в первые сообщения и даже, в безнадежные уже окончательно, строки газет... Он был так стремительно полон жизни, и все, что здесь о нем написано, было сказано о живом, которого так ждали в ближайшие дни.

Он улетал поистине в расцвете планов и надежд, он был далек от фатализма и, зная, что все-таки все может случиться, был уверен в себе и в том, что вернется. И сила жизни в нем была настолько неисчерпаема — он заражал всех нас своим оптимизмом и верой: после всего пережитого им уже ничего не должно случиться... Мы ждали его вот-вот, на днях, с нетерпением, два месяца разлуки в этот раз показались особенно долгими — и вдруг сначала в «Известиях», в небольшой черной рамке, шрифтом, буквы которого показались огромными всем, кто его знал, — «...с прискорбием извещают о гибели членов экипажа вертолета МИ-6: Героя Советского Союза, заслуженного летчика-испытателя СССР Ю. А. Гарнаева...»

Я мог бы сказать, что показалось вдруг, как вместе с ним обрушилось что-то, так внезапно и страшно оборвались какие-то свои, сокровенные, дорогие связи с жизнью, но это было только в первые минуты; и вот до сих пор, когда сейчас пишу о нем, а он уже прочесть не сможет, я не в силах, несмотря на всю тяжесть недели вокруг похорон, представить его неживым. Даже если бы все видел сам, я не мог бы избавиться от ясного ощущения, что он по-прежнему говорит с нами.

Еще так недавно последний раз в поздней тишине четко захлопнулась под окнами дверца его машины, и, как всегда, спокойно и плавно, и сразу, он легко тронулся с места, подфарники мелькнули в ночном переулке — ему еще надо было ехать по шоссе к дому, а завтра он уже улетал во Францию. В тот вечер мы долго не могли расстаться после напряженного дня: он был, как всегда, неутомим и перед самым вылетом нашел время записаться на радиостанции «Юность», куда мы смогли с ним приехать только после окончания его полетов и еще ждали, когда освободится студия.

В тот вечер он много рассказывал и, как всегда, больше не о себе. Помню, как он разговорился об Амет-хане с большой теплотой и дружеской нежностью к этому легендарному летчику, старому боевому товарищу. И он рассказывал, как был послан за океан, встречался с конструктором Сикорским, который признался, что ему в Америке помогла не слава создателя огромного самолета «Илья Муромец», а доброжелательное отношение композитора Рахманинова, который дал деньги для фирмы и сделал рекламу. Мы говорили в этот вечер и о фатализме — Гарнаев рассказал нам английский фильм об игроке, который сумел подделать матрицы на фабрике, так что вся партия карт в казино Монте-Карло оказалась крапленой. Но самого Гарнаева не столько забавлял остроумный сюжет, сколько запомнилась сцена, когда игрок под угрозой смерти был вынужден взять обычную колоду, но и тут пошел до конца, и снова вдруг выиграл, сбив всех со следа. И, став серьезным, Гарнаев снова повторил мне свои слова: «Игрок тешит себя, а мы работаем. У нас ставки больше. Мы не играем, а рискуем очень продуманно. Игрок ставит сам на себя и для себя выигрывает, а мы ставим на будущее для всех и выигрываем для всех».

От этого последнего вечера на своей земле нам остался его голос, записанный на пленку радиостанцией «Юность», — его рассказ о своей молодости, о первом своем учебном полете...

Трех месяцев не прошло, как я снова был на студии, — записывали главу из этой книги, о Гарнаеве, впервые читали его собственные стихи. Я сидел и слушал, как у опытного актера прерывался голос и он перечитывал по нескольку раз — ведь он готовился читать о живом и только что узнал о катастрофе. А мне в это время все приходилось исправлять на ходу текст: «был, летал, писал, любил...» — все в прошедшем времени. Два дня прошли в некрологах — все, что печаталось о нем, пришлось остановить так же внезапно, как рухнула на землю его 27-тонная машина...

Полет своей жизни он прервал в тот момент зрелого творческого расцвета, когда к нему пришло второе дыхание, второе открытие себя. С юности его тянуло не только в авиацию, но и к искусству. Он любил стихи, музыку, подмостки сцены. Отданный целиком самолетам, перед самым своим пятидесятилетием он почувствовал неодолимую потребность рассказать миру о том, что пережил и видел, а видел он и пережил немало. В относительно спокойные минуты, на лету, в несложных полетах, на планшете, в кратких дневниках, которые он иногда вел по привычке штурмана, он начал набрасывать то, что переполняло его память. Это было открытие второго таланта в себе, о чем он, кстати, сам знал давно, но не давал ему разгореться, чтобы ни с чем всерьез не делить полеты. И это сразу поняли в редакциях, куда его удалось, наконец, вытащить. С его стремительным порывом во всем, он был уверен, что в этом году в основном уже закончит свою первую книгу.