Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки Страница 22

— Оксана, ты?

Не сознавая, к кому относится это обращение, уставилась на вопрошающего, а он смотрит прямо на меня…

Андрей! Лучший друг студенческих лет, единственный товарищ, которому когда-то поверяла все свои тайны, тот, с кем была интересная и крепкая дружба, тот, с кем больше всего смеялись вдвоем, а когда и поплакать не стыдилась, с кем всегда было необычно и радостно, — Андрей — и разрушенный Крещатик, разграбленный, разбитый университет, голодные, зачумленные улицы родного города…

— Как? Ты в Киеве?

— А ты?

Несколько шагов прошли втроем…

Когда остались с Андреем наедине, он внимательно осмотрел меня с ног до головы и, заглянув в глаза, прошептал:

— Побледнела, похудела… но такая же веселая, неунывающая оптимистка… Хорошо с тобой и в этот трудный час, среди руин, в голоде, в тридцатиградусный мороз, Оксаночка…

— Скулить стараюсь наедине, когда уж невтерпеж, а на людях — смеюсь. — И мы, словно сговорившись, идем туда, где меньше руин.

— Я второй день в Киеве и сегодня собирался на Куреневку, хотя был почему-то уверен, что учителей успели эвакуировать…

Незаметно оказались на Печерске. Прогуливаясь по тротуарам заснеженных улиц и беседуя, мы всякий раз, натыкаясь взглядом на чужие военные шинели, отводили глаза на пушистые снежные горжетки, украшающие ветви деревьев. Но уши не отведёшь и не заткнешь, и посреди наших улиц в уши врывался чужой язык.

Беседу прервать невозможно, хотя мороз, который крепчает, старается нас разъединить. Он дымится, он захватывает дыхание, ну и пусть! Андрей меня крепко держит под руку, и нам совсем не холодно, нам даже приятно на морозном воздухе, а от быстрой ходьбы по снегу немного и жарко.

Андрей рассказал, почему он сейчас в Киеве, а не на фронте, как под Полтавой их часть попала в окружение, как избежал лагеря. Случилось так, что пленных перегоняли неподалеку от его родного села. Огромную колонну пленных конвоировали только три немецких солдата. Сговорившись, пленные связали своих конвоиров и рассыпались по окрестным селам. Там их трудно было отличить от тех, которые не были взяты в армию. Андрей с товарищем благополучно добрались до отцовского сарая.

— А раз выжил, значит, баклуши бить не буду. Пока что разыскиваю Федора. От отца узнал, что до отступления наших его оставили в Киеве на партийную работу, — заканчивает свой рассказ Андрей. — Ну, а ты что делаешь? Точнее говоря, что думаешь делать? — поправился он.

Рассказываю ему о работе на кухне. Андрей от души смеется, сочувственно и тепло смотрит на меня знакомым взглядом из-под очков.

— Ах, представляю себе тебя с тарелками и подносом!..

Но смеяться перестает, когда узнает, что столовая при районной управе.

— Держись за эту работу, что бы там ни было. Она может пригодиться. Но не бей посуду, а то прогонят.

Рассказываю ему, как с Галиной Афанасьевной прохожу «первый курс обучения», чтобы несчастные тарелки оставались в целости, и снова Андрей смеется.

— Не забывай о необходимости быть вежливой и выдержанной, «панночка Оксана»…

— «Пан Андрей», вы слишком жестоки со мной, — отбиваюсь я, и оба смеемся так, что на нас начинают озираться немецкие офицерские шинели: кто это, кроме них, смеет смеяться?

Рассказываю, кто из знакомых учителей там уже работает, говорю о нескольких «панах» из так называемых «бывших»: эти наши враги первые побежали за высокими должностями, хотя у большинства из них песок уже сыплется. Обозленные на советскую власть, они сейчас активны. Выжили, к несчастью, даром что были «под прессом», выползли, как крысы.

— Держи себя в руках, не говори ничего лишнего, учись не только тарелки носить, но и осторожности в своих действиях и выдержке в этом учреждении, — по-дружески наставляет Андрей. — Сдерживай свои порывы и не злоязычничай, потому что это может только повредить.

Славный Андрей, «милое мое чучело», он и сейчас меня поучает и сдерживает. Ему нет дела до того, что сама жизнь и сложившаяся обстановка приучает людей к сдержанности, осторожности.

Часы промелькнули, как одна короткая минута. Вместе с Андреем наведались в городскую управу. Сегодня Варченко вовсе не было, и мы здесь не задерживались. Андрей пошел «немножко меня проводить».

— Ты уже замерз! Иди.

— Ты не замерзла? Ну, сейчас пойду. Когда увидимся?

— Спадут морозы, приходи на Куреневку. Может, к тому времени узнаю что-нибудь интересное, конкретное…

— Может, и я разыщу Федора. На след двух своих товарищей уже набрел…

Ночь сейчас темная, безлунная. Месяц запрятался, испугавшись холодища. Мороз до того трескучий, что вырывает гвозди из заборов.

Наш большой и беспокойный отряд крепко спит. Мама хорошенько натопила: все сбились в квартиру Наталки — среднюю, наиболее теплую.

Свет у меня роскошный. Сало горит в блюдце ярким язычком пламени без дыма и угара, лучше всякой свечки. Это меня радует: есть возможность читать и писать. Маруся и Наталка принесли целую банку этого сала и еще притащат. Рабочие нашли среди хлама несколько бочек этого добра и решили потихоньку разобрать его на освещение. Мама было кинулась воспользоваться им как жиром и жарить на нем деруны[7], но оказалось, что для этого оно не годится: даже не пахнет салом, обыкновенный парафин.

23 января

Высоко-высоко в небе, дымный от мороза, торчит рог молодого месяца.

Только-только вернулась с работы. Продолжаю работать на кухне, так как обеденный зал успевают обслуживать Галина и Татьяна Афанасьевна. На кухне же работы хватает на нас троих; толчемся весь день, от зари до зари.

Штат столовой подобрался хороший, все свои люди. Утомилась. Даже есть не хочется.

В комнатах тепло. Усталость и тепло клонят ко сну. На коленях лежит раскрытая книжка, а я, сидя на топчане, в кухне, дремлю. Мама советует «до ужина» не засыпать, чтобы сон себе не перебивать, но мне невыразимо хочется спать, и я не могу дождаться, пока другие сойдутся.

Просыпаюсь от шума детворы: с «того двора», от родни вернулись Наталка и Маруся. Зашли на кухню, взволнованные тем, что услышали, и нарушили мое сонное забвение.

— На Крещатике снова повесили пять мужчин и двух женщин. Второй день висят, и над ними плакат: «Так будет со всеми саботажниками и партизанами!..»

Дети уже спят, а мы молча сидим вокруг плошки. О повешенных никто не говорит, но они — перед нашими глазами.

…Болит спина, болят руки, ноги, ноет, точно избитое, все тело, усталость подкашивает ноги в коленях и валит в кровать. Завтра снова на кухню, от зари и до зари.