Светлана Алексиевич - Зачарованные смертью Страница 23

Но был еще XX съезд... Доклад Хрущева... Отец купил утром газету и закрылся с ней в своей комнате... через сутки вышел:

- Ленин осудил бы то, что произошло после его смерти. Если бы он не умер...

Через какое-то время, месяц-два прошло, застрелился сосед. Позавтракал, побрился... Старый чекист, его в нашем доме боялись... Все гадали: чего же испугался он сам? После я узнала, что тогда по стране прокатилась волна самоубийств бывших энкэвэдэшников, тех, кто струсил или судил себя сам...

Я забыла сказать, что родители мои уже жили в Ленинграде, я оканчивала университет... Это уже совершенно другое время, и мы другие. Мы пели песни Окуджавы, читали самиздат, захлебывались стихами Евтушенко, Вознесенского, Беллы Ахмадулиной... Поэты выступали на стадионах... Там, где сегодня Кашпировский, Глоба; колдуны, хироманты и предсказатели заняли место поэтов. Я увлеклась биографиями вождей, письмами, мемуарами, воспоминаниями. Меня волновала их жизнь. Дзержинский, Луначарский, Бухарин... Помню письма Дзержинского из тюрьмы, светлые, юношеские: как он отдал больному товарищу единственный свитер (эти детали тогда гипнотизировали, пронизывали). Отдать последнее, пожертвовать! Больной Ленин отправил в детский приют масло, присланное ему крестьянами... Голодный обморок Цюрупы, комиссара по продовольствию... Вот оно великое, чистое, оно же было, надо его только очистить, вернуться к истокам... К началу... А там все прекрасно. высоко. Это было второе наше рождение! Счастье от того, что мы снова что-то преодолели, победили. Как после исповеди, почти, сказала бы я сейчас, церковное чувство... Потом появились пьесы Михаила Шатрова о революции, их запрещали, за них воевали. о них спорили... (Закуривает.) Бросаю курить, сигареты от себя прячу... А за ночь сегодня полпачки... Не могла дождаться утра, когда вы придете... Мне важно самой в себе разобраться, накренилось что-то в душе, не восстанавливается. Беспощадное чувство поражения... И даже не обмана, а самообмана... Так о чем мы?

Дети апрельской оттепели! Наша смелость уже не смелость, наши истины уже не истины. Как мы были наивны. Ленин хороший, а Сталин плохой... Построим "коммунизм с человеческим лицом"... Сама идея не подвергалась сомнениям, она казалась незыблемой, вечной, как небосвод. Мы - авангард... Огромная пылающая домна... И каждый из нас - частица этой горящей, кипящей лавы... Сидеть дома в роскошной квартире?! Никогда! Счастливое самоотречение, одержимость... Отдать свою жизнь ради чего-то великолепного, не личного, а общего. Ради всех! Уехала из Ленинграда под возгласы друзей:

- дура, пожалеешь... Другие всеми правдами и неправдами, вплоть до фиктивных браков, распределились в Ленинград, а ты - куда?

В Минск, "самый социалистический город", как окрестил его мой профессор. Отнесла в жэк ключи от ленинградской квартиры (умер отец, через месяц похоронила мать, - она жила жизнью отца, без него ей этот мир был непонятен и не нужен). Я нравилась себе! Потребность жертвовать... Поклоняться... У нас это в крови... Надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы найти отражение... То ли это от любви нашей к рабству или к смерти, как высшему смыслу? К бедности, к аскезе...

О природе наших идеалов мы размышляем мало, а она нам до конца не ясна... Что там на глубине подсознания? Тютчев сказал: "Умом Россию не понять..." она за пределами разума, сознания... В других границах... До сих пор никто не может объяснить, что это со всеми случилось в семнадцатом году? Переворот? Вспышка массового бандитизма? Коллективное умопомешательство? Но ведь в то время многие люди (интеллигенция!) переживали это как счастье... Праздник! У нас в подсознании живет коммунизм... Нам ближе романтическое, героическое и скучно там, где реальность, прагматизм. Что делает любимый герой русских сказок Иванушка-дурачок? Мастерит, строит? Ничего подобного. Сидит на печи и ждет чуда: золотой рыбки, которая исполнит все его желания, или царевны прекрасной, чтобы на ней жениться... Мы все ждем уда или справедливого царя... И сейчас...

Наш старый дом горит... Одни - холодные, спокойные свидетели, смотрят, как костер пожирает знакомое, привычное, но уже отлюбленное или никогда не любимое, ненавистную казарму. другие, любившие, гордившиеся своим домом, бросаются в огонь, в пламя и вытаскивают, что успевают ухватить, подобрать. На пепле каждый создает свой образ и будет доказывать, что дом таким и был. Мы все сжигаем раньше, чем поймем, поэтому всегда имеем дело с мифами и легендами, а не с реальностью.

Я думаю, что коммунизм и фашизм заложены в природе человеческой. Два искушения, они от человека никогда не отступят. Вглядитесь в себя бесстрастно и хладнокровно: вы и вправду рады, что вы, например, бедны, а кто-то богат? Чужое несчастье, чужая боль или смерть не приносит ли вам удовлетворения или хотя бы запрятанной радости: это не со мной! Человек бездна и небо одновременно...

Я пытаюсь сегодня говорить об этом со своими студентами. Но они молчат...

В Минске я вышла замуж, я полюбила. Мой муж был ученый, экономист. Был... Он умер в сорок пять лет, у меня на руках... Мы жили в однокомнатной старой "хрущевке", негде спрятаться, закричать, поплакать. Я закрывалась в ванной и, чтобы не орать, чтобы у меня не остановилось сердце раньше, чем у него, раскачивалась изо всей силы и билась головой о стенку или разбивала себе руки о ребра батареи. Голова закружится, кровь на руке, становится легче, выхожу, улыбаюсь, отвлекаю его. Когда он был здоров и нас унижали, преследовали, у него вырвалось:

- Хочу умереть!

Когда заболел, умирал, я слышала:

- Хочу жить!

В последние дни он больше всего хотел жить... До его болезни мы говорили о смерти, после стали обходить эту тему.

- Выбрось яд, - попросил он за день до смерти. - Поверь: глуп все. Глупо лежать в земле...

У него было два инфаркта...

Деревенский парень, из полесской глубинки... Детство - война, ему семь лет. мать хлеб партизанам пекла, могли расстрелять и хату сжечь. А за ним всю жизнь как клеймо: жил на оккупированной территории, под немцам. В университет не допустили... Поступил в нархоз, окончил с отличием. На работу не берут, везде попадал под графу: был в оккупации. После страшной кровавой победы еще десятки лет воевали с собственным народом: с теми, кто вернулся из плена, кого насильно вывезли в Германию, кто не погиб в концлагере, не сгорел в крематории... Боже мой! А я преподавала марксистско-ленинскую философию в институте... Партия - это совесть, честь... И сомнения в голову не приходили... Каждая несправедливость виделась частным случаем, где был конкретный виновник. Скажи мне кто-нибудь в то время о вине идеи, об ответственности идеи? Сумасшедший! Я уже не побежала бы доносить, но назвала бы его сумасшедшим, предателем. Какое бы зло ни вершилось на моих глазах, я искала виновника: это он или он... А то. что он часть идеи, атом злой идеи, молекула и в других обстоятельствах был бы другим человеком, мы не понимали, никто. Вот откуда теперь не только у меня, а у многих чувство, что мы прожили не свою, а чью-то жизнь. Могли быть другими людьми, другой страной... Если бы не эта идея... Я людей не виню (даже своих недавних палачей), я виню идею... Мне доказывают, что идея рождается в человеческой голове. Но я все равно ненавижу идею, а людей их поведение могу себе объяснить. Что может выбрать солдат в строю? Ничего. Шагай в ногу!