Василий Дегтярёв - Моя жизнь Страница 23

И если мы держали наше дело в секрете, то от врагов, от шпионов, а друг с другом делились всеми своими мыслями.

Работая над своим изобретением, я смело экспериментировал, не боясь, что меня выгонят за неудачу, не боясь, что мне не хватит материалов или средств. Напротив, я был спокоен и уверен в том, что наша партия и государство помогут мне и всему нашему коллективу завершить эту работу.

Эта уверенность придавала мне силу. Я работал с упоением, беззаветно отдаваясь любимому делу.

Все же работа над новой моделью пулемета продолжалась почти два года.

Зато пулемет получился во всех отношениях несравненно лучше прежнего, что сразу же отметил Владимир Григорьевич.

Я гордился тем, что мне удалось уменьшить вес новой модели. Пулемет весил восемь с половиной килограммов, то-есть был вдвое легче некоторых заграничных ручных пулеметов.

Каждый боец легко мог носить его за плечами.

Испытания пулемета показали его прочность. Теперь я уже не опасался и за боек, который был сделан из лучшей хромоникелевой стали.

Осенью, примерно в то же время, как и два года назад, меня вызвали в Москву с новой моделью пулемета.

Снова тот же знакомый полигон с потемневшими березками. Под березками две группы военных у новых пулеметов.

Нам отводят место по соседству. Земля сыровата, но мы подстилаем листы фанеры и устанавливаем пулемет.

Военные сообщили, что одновременно с нашей машиной будет испытываться новая модель, представленная Токаревым, и немецкий пулемет Драйзе.

«Токарев — соперник серьезный», — подумал я, но настроение у меня на этот раз было боевое. Я был твердо уверен в успехе.

Испытывать начали все модели одновременно. Как и в прошлый раз, я сам лег у пулемета.

Вначале стреляли по мишеням, чтоб определить меткость и рассеивание пуль.

Группа конструкторов у созданного ими оружия (среди них Федоров. Дегтярев, Шпагин и др.)

Я был на полигоне единственным штатским человеком, и, видимо, моя фигура, лежащая на фанерном листе у пулемета, мало привлекала внимание членов комиссии, они толпились у других пулеметов.

Но как только были просмотрены мишени, члены комиссии подошли ко мне — оказалось, что мой пулемет показал наименьшее рассеивание пуль и наибольшую меткость.

Началось испытание на живучесть. Пулеметы трещали неумолчно, стихая лишь на короткое время для перезарядки.

Увлекшись стрельбой и оглушенный трескотней, я не услышал команды — «поставить на охлаждение», которая раздалась после трехсот выстрелов, и продолжал стрелять.

Наблюдавший за моим пулеметом командир, очевидно, тоже не слышал команды и продолжал отмечать в своем блокноте: четыреста выстрелов, четыреста пятьдесят, пятьсот, пятьсот пятьдесят…

— Отставить! — раздалось над ухом, и чья-то рука легла мне на плечо.

Я перестал стрелять.

— На охлаждение! — крикнул военный и, обратясь к наблюдавшему за стрельбой командиру, спросил:

— Сколько? 580 выстрелов.

Опять подошли члены комиссии, осмотрели, ощупали пулемет.

— Смотрите, двойную норму отстрелял без охлаждения.

— Отлично. Посмотрим, сколько он протянет без смазки.

— А когда же полагается смазка? — спросил я командира.

— После шестисот выстрелов.

— Так мне же осталось всего двадцать.

— Точно.

— Приготовиться к стрельбе! — раздалась команда.

— Огонь!

Я нажал на спусковой крючок.

Счетчики выкрикивают.

— Четыреста… Четыреста пятьдесят, пятьсот…

Вот токаревский пулемет захлебнулся. Конструктор бросился к нему. Вот Драйзе сделал еще несколько выстрелов и замолчал. Я продолжал бить по остаткам мишени.

О чем говорили надо мной члены комиссии, я не слышал, слышал только треск пулемета и видел остатки разбитой мишени.

— Сколько? — повысив голос, спросил начальник комиссии.

— Две тысячи шестьсот сорок шесть выстрелов, — доложил командир.

— Отставить! — крикнул начальник. — В мире еще не было таких рекордов.

Я поднялся. Но это еще не был конец. После небольшого перерыва испытания возобновились.

Пулеметы купали в воде, забрызгивали грязью, вытряхивали на них пыльные мешки и опять приводили в действие.

Токарев, исправив легкое повреждение, снова стал грозным соперником. Работал и «немец», но тяжело, с заеданием, с одышкой. Ему не под силу оказались такие испытания. Скоро он сдал окончательно и был снят с испытаний.

На этот раз не повезло и Токареву. А мой пулемет на удивление всей комиссии работал безупречно.

Он сделал больше двадцати тысяч выстрелов без единой поломки.

Это была победа.

Меня представили Клименту Ефремовичу Ворошилову.

Климент Ефремович поздравил меня и пожелал новых успехов в работе.

Я был растроган. Дорога была для меня похвала одного из руководителей нашей партии, как и я вышедшего из простого народа.

В феврале 1927 года заводы получили правительственный заказ на серийное изготовление новых пулеметов. На них стояла марка «ДП», что значило «Дегтярев пехотный».

«Ускоренная съемка»

 В 1922 году Владимир Григорьевич Федоров получил премию от советского правительства за созданный им автомат. Половину этой премии он дал мне. В том же году на эти деньги я купил небольшой домик. Давнишняя мечта моей семьи осуществилась. Теперь, при советской власти, мы зажили в собственном домике. Я его обновил, отремонтировал, около дома разбил небольшой садик и цветник. Любил отдыхать там после работы в кругу своей семьи.

Пулемет мой был хорошо принят в армии. Я получал много писем от бойцов и командиров, в которых они хвалили оружие и поздравляли меня с успехом.

Однажды пришло письмо от летчиков, которые просили меня приспособить пехотный пулемет для самолетов, вооруженных устаревшими английскими пулеметами Льюиса.

Я отправился с этим письмом к начальнику нашей мастерской.

— Смотрите, какое совпадение, — сказал он, — а я только что получил об этом же официальное задание и собирался побеседовать с вами.

— Что ж, я с удовольствием возьмусь за эту работу.

— Отлично. Полагаю, что вам для начала, очевидно, неплохо было бы побывать на аэродроме и взглянуть на самолеты.

— Да, это было бы хорошо.

— В таком случае поедемте вместе…

Через час — полтора мы уже были на военном аэродроме. Я внимательно осмотрел кабину самолета и убедился, что приспособить в ней мой пулемет без существенной его переделки невозможно.