Алексей Самойлов - Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) Страница 24

И когда перевозбужденные неслыханной рубкой болельщики после матча бросились поздравлять Кондрашина, он отстранился: «Все поздравления – Харчу. Он сегодня выиграл». Поискал глазами председателя хозрасчетного клуба «Спартак» (дело было уже на улице, перед входом в манеж) и спросил его, нарочито громко, чтобы «локаторы» Харченкова, дававшего автографы в отдалении, засекли: «Там у нас, кажется, в качестве приза лучшему игроку сезона определили цветной телевизор? Правильно? Так можно уже сегодня телик Харчу отдать…» И когда потрясенные от инфарктно-инсультной игры любители давно уже покинули зал, когда отпустили Харча охотники за автографами, Кондрашин, посмеиваясь, сказал двум своим верным оруженосцам-журналистам, Мишане и Сереге: «Вчера у них процент попадания с игры был шестьдесят три, а у нас сорок три. Интересно, сегодня мы до тридцати-то дотянули?..»

В марте Петрович говорил мне, что ни за что не вернется в «Спартак». Но летом, когда родной клуб вел почти безнадежную борьбу в турнире восьми за право удержаться в высшей лиге, он наконец не выдержал, поднялся на капитанский мостик тонущего корабля и, совершая одному ему до конца понятные маневры, делая, как сказали бы шахматисты, единственные ходы, сумел выиграть девять матчей из десяти и удержать корабль на плаву.

Теперь баскетбольный ленинградский «Спартак» стал хозрасчетным самостоятельным клубом, теперь у команды вроде бы больше возможностей для нормального существования. Но это только возможности, и то достаточно проблематичные. Они могут воплотиться в жизнь при одном условии: когда мы все поймем, что великому городу нужна достойная его культура. И достойный его спорт как часть этой культуры. Поймем и поможем Кондрашину сделать команду, которой нам останется только гордиться. Что-то вроде «Жальгириса». Или мадридского «Реала». Или «Лос-Анджелес лейкерс», многократного чемпиона Национальной баскетбольной ассоциации (НБА). «НБА в действии, – восклицает телевизионный комментатор во время трансляции матча профессионалов, – это просто фантастика!»

У нас нет НБА. У нас есть Петрович, фантастический тренер, не нуждающийся ни в каких представлениях. Я, пожалуй, не стал бы писать портрет этого всемирно известного человека со все союзно известными привычками, если бы не недавняя свистопляска вокруг Кондрашина. И хотя пока все окончилось благополучно для Петровича, относительно благополучно, потому как в кардиологии на Пархоменко ему пришлось полежать, я все же взялся за перо.

2. Тренерская натурфилософия

Но иногда, мечтой воспламененный, Он видит свет, другим не откровенный.

В восьмой день августа

Однажды я спросил у Петровича – Владими ра Петровича Кондрашина, которого в молодос ти звали «Батюшка», а затем, до последних дней жизни, не иначе как «Петрович», – есть ли у него в подлунном мире любимое место, куда мечтаешь выбраться при первом удобном случае и где делаешь только то, что душа поже лает. Ни секунды не задумался Кондрашин: «Шапки. Конечно, Шапки».

И теперь, когда Петровича седьмой год нет с нами (он родился 14 января 1929‑го, умер 23 декабря 1999‑го), когда 8 августа, в день рожде ния его единственного сына Юры, Юрия Влади мировича, уже разменявшего «полтинник», мы приезжаем к Кондрашиным в Шапки с Сашей Овчинниковой[5], Сережей Чесноковым, Мишей Чупровым, Галей и Игорем Оноковыми[6], другими близкими Петровичу и его семье людьми, я начинаю понимать, почему объехавшего половину земного шара баскетбольного тренера так тянуло в Шапки.

Юра живет здесь в скромном доме, где под самой крышей спал, читал, думал Петрович: вместе с Юрой с начала лета до глубокой осени в сосново-озерном, болотистом шапкинском раю квартируют его мама Евгения Вячеславовна и ее сестра Ирина, помогающая Жене варить борщи-рассольники, печь пироги с черникой и капустой, топить баню и обихаживать Юру, деятельного, доброжелательного, многознающего, неунывающе го, веселого человека, прикованного с детства неизлечимым недугом к инвалидному креслу.

В восьмой день солнечного или дождливого, жаркого или прохладного августа в низинной, самой комариной части Шапок, с медностволой красавицей сосной под окнами, облюбованной дятлами для безостановочной работы (Петрович восхищался врожденным чувством ритма птицы-труженицы, постукивающей клювом по огненно-красным на восходе или закате сосновым одежкам, вышелушивающей из коры жучков-козявок, потом замолкающей и снова начинающей стук-перестук, – так бы, мечталось под крышей, в нескольких метрах от дятла-древоточца, научиться взрываться-расслабляться на баскетбольной площадке или, думалось, с этим чувством ритма надо родиться, как Сашка и Серега Беловы, как Бобров, как Славка Зайцев?..), гремит музыка, пробки шампанского взлетают в потолок, улетают со свистом под водочку кондрашинские маринованные и соленые грибочки.

Королем «третьей охоты» в Шапках, собиравшим красноголовики, белые, лисички, волнушки, грузди провор нее всех, был сам Петрович, истинно верующий человек, почитающий все христианские заповеди, живший в согласии и мире с природой, обожающий братьев наших меньших, собак, кошек (я запомнил таксу Филю, ее Петрович выгуливал и в Шапках, и на Васильевском); занятий, связанных с убийством живых созданий, божьих тварей – охоты, рыбалки – не переваривал. Правда, защищая слабого, восстанавливая попираемую справедливость, мог врезать по кумполу значительно превосходящему его в весе и гораздо более молодому противнику, хаму, куражившемуся над притихшими, оробевшими окружающи ми в воскресный день на Невском или в вагоне электрички.

Восстановление попираемой справедливости, защиту чести и достоинства «на по том» перенести нельзя. Он и не переносил «на потом», восстанавливал как мог – в электричке, на Невском «подручными» методами, в кабинетах начальственных, на стаивая на своей правоте, на тренировках и играх, костеря учеников за ошибки и глупости «баранами», а остывая, прощал их – не у всех же такие светлые головы, как у Саньки Белова, его любимого ученика, или у «Зайчика» – Саши Большакова, разыгрывающего «Спарта ка», мотора команды, или у Александра Харченкова. А вот трусости, безволия, стремления отсидеться в окопах, когда рота-команда поднялась в атаку, старшина Кондрашин (высшее воинское звание, до которого он дослужился в армии) ни старослужащим, ни новобранцам не прощал.

Инцидент в топографическом училище

Когда он служил в армии (один из периодов его действительной службы пришелся на Ленинградское военно-топографическое училище), ему тоже случилось поучить пытавшегося взять его на арапа известного в городе мастера дриблинга и броска. Произошел инцидент, наложивший свой отпечаток на все последующие отношения двух баскетбольных знаменитостей, в спортивном зале военного училища, где еще не старшина, а младший сержант Кондрашин с утра пораньше, пока зал свободен (вставал он всю жизнь ни свет ни заря), отрабатывал дальний бросок и штрафные: триста штрафных, пять сот бросков с точки двумя руками от головы; а мы-то удивлялись тому, как он кладет мячи в корзину, а чему удивляться – встань пораньше, кто рано встает, тому Бог подает… Из всех качеств, спортивных и жизненных, способность, умение, желание трудиться, вкалывать, пахать по-черному он ставил на первое место, белоручек и лентяев презирал, ребята спартаковские сердились на тренера-ворчуна, когда он попрекал их куском блокадного хлеба: люди, мол, день и ночь трудились, спали в цехах, делая заготовки для снарядов, – малолетки, женщины, старики горбатились, умирали от голода и холода тысячами, а вы лишний раз наклониться за мячом ленитесь, живете и играете в условиях, о которых наше поколение и постарше даже мечтать не могли…

Так вот, возвращаясь к инциденту, после которого между двумя будущими знаменитостями, двумя земляками пробежала большая черная кошка… Отгружал наш Петрович мячи в корзину, возможно, даже напевал вполголоса от полноты чувств, как дверь в спортзал отворилась и в нее вошел в новеньком, с иголочки, спортивном костюме щеголеватый мастер росточка невысокого – сантиметров на пять меньше Петровича, тоже совсем не Гулливера (в Кондрашине было 175 сантиметров), поинтересовался, что здесь делает Кондрашин, и категорическим тоном сказал, чтобы он, то есть мастер модного вида, больше в зале в этот час его, то бишь сержанта-пахаря на спортивной ниве, не видел. Что больше не понравилось Петровичу – пижонский вид метра с кепкой или его высокомерный тон, он не сказал, но вывела его из равновесия и заставила взяться за оружие – протянуть к носу-рубильнику мастера свои железные пальцы-гвоздодеры – невинная похвальба щеголя насчет того, что он-де блатной и сейчас младшего сержанта уроет и еще что-то по фене блатной сказанное.