Мансур Абдулин - От Сталинграда до Днепра Страница 25

Смотрит на меня тускнеющими глазами немец, у которого носа практически нет и лицо отморожено, который не может двигать челюстью, худой и обросший, у которого еще не смерзся мозг и еще еле-еле бьется сердце… Вынести не могу, как мучается человек, взглядом вымаливая пулю, но добить его не поднимается рука… Другой свалился сам и уйдет в спасительное небытие через десять-пятнадцать минут… Спасти их невозможно: это уже необратимый процесс умирания, все конечности отморожены…

И стыдно мне этих мыслей, стыдно непрошеной жалости. Как бы кто из ребят наших не заметил: ведь у меня погиб друг, и я должен мстить!.. И вдруг вижу: один наш солдат так же испуганно, как я, смотрит в глаза немцу, который стоит на четвереньках. Оба смотрят то в глаза друг другу, то на пистолет, который в руках у солдата. Немец даже кивнуть не может, закоченел. Глазами моргнул: «Да…» Солдат выстрелил ему в висок… Человек уже мертвый, а не падает — смерзся. Стоит как «козлина», как «скамейка», из пробитой головы не идет кровь… Мы скорей ушли оттуда, чтобы не смотреть на мучения тысяч умирающих немцев…

Фашизм тем и преступен, что не только допускает, но заранее предусматривает такие методы утверждения своей идеологии. Фашизм не разжалобишь человеческим страданием. Сколько людей было истреблено фашизмом без всякой на то военной необходимости, а лишь по признаку национальности. Истреблено аккуратно, без эмоций, с загодя подготовленными газовыми камерами, печами для сжигания трупов, приемниками для «отходов»… Страшная идеология. Не хочу сказать — варварская, потому что «фашизм» в моем восприятии звучит страшнее, чем «варварство».

На аэродроме в Питомнике — горы посылок, подготовленных для отправки в Германию. В них — награбленные ценности…

Сам Питомник — несколько дворов. Но оказалось важным другое. Здесь была сосредоточена немецкая автотранспортная техника, аккуратно законсервированная и установленная строгими рядами по подразделениям, — около семнадцати тысяч единиц! Со стороны было похоже на небольшой город с улицами, кварталами…

Заходим с Худайбергеновым Фуатом в один блиндаж. Настоящие апартаменты. И кухня, и спальня, и туалет тебе тут! Духами пахнет. Разные напитки и в бутылках, и во фляжках, и в термосах. Кофе еще теплый. В коробке — на одной из двухспальных кроватей — собачка. Лохматая, с ослепительно белой кудрявой шерстью. Дрожит чего-то. Да, неплохо — причем до самого последнего момента — было устроено командование тех замерзающих на аэродромном поле немецких солдат… В наших вещмешках была трофейная колбаса. Дали мы собачке колбасы и вышли. Закрыли дверь и написали углем: «Заминировано». Жалко, если кто-нибудь из наших сгоряча пристрелит дрожащую собачку. Собачка-то здесь при чем?..

Хотя меня никогда не интересовали никакие трофеи, в том блиндаже привлекла мое внимание одна бархатом обшитая коробка, и я открыл ее. Там оказалась целая коллекция орденов, и я решил их забрать, чтобы передать в штаб полка. На другой день меня вызвал к себе комбат. Там я увидел незнакомого высокопоставленного, со «шпалами» на петлицах, немолодого с двойным подбородком офицера. Я доложил, обращаясь к комбату:

— Товарищ капитан, младший лейтенант Абдулин явился по вашему приказанию!

— Вольно, садись. Рассказывай представителю особого отдела корпуса, какие трофеи ты нашел вчера, — кивнул головой в его сторону.

— Немецкие ордена, — отвечаю.

— Почему не передал своему начальству?

— Не успел еще.

— Вот и передай их товарищу полковнику, пока сам цел.

«Как так? Цел или не цел?» — подумал я, проклиная эти трофеи.

— Разрешите идти и предоставить?

— Идите.

Не успел я выйти из блиндажа, как со стороны немцев с ревом по нашей траншее рванули тяжелые мины. Немцы несколькими залпами из своих «ишаков» обстреляли нас и бросились в атаку. Но мы своим ответным огнем остановили их. С наступлением тишины я поспешил в окоп, где оставил свой вещмешок. Но я не нашел ни своего окопа, ни вещмешка… «Вот тебе и «пока сам цел», — подумал я и вернулся к своему комбату с пустыми руками….

Зашли в другой блиндаж. Тут проживала, наверное, обслуга, ничего интересного вроде бы нет. Но в одном углу — мне показалось — под толстым слоем одеял лежит на боку с поджатыми коленками человек. Я показал Фуату. Он кивнул: «Да». Отворачиваю одеяло за угол — лежит немецкий офицер в новом обмундировании.

— Хальт! Хенде хох! — подаю команду.

Офицер сел, смотрит на нас.

— Хальт, хальт, — показываю ему автоматом на руки, чтоб сдавался, значит, в плен.

Офицер вроде хочет встать, опершись левой рукой, но правую вдруг резко к кобуре… Что ж, не хочешь, как хочешь — короткая очередь из автомата не дала офицеру вытащить «парабеллум». Вышли мы из блиндажа, решив быть более осторожными. Так можно и нарваться…

В Питомнике мы обнаружили машину с шоколадом. Кому он предназначался? Вряд ли тем немецким солдатам, которые грызли лошадиные копыта, чтоб не умереть с голоду…

После Питомника был Гумрак. Фашисты оставили станцию после непродолжительного сопротивления. Заходим в концентрационный лагерь для советских военнопленных. Часть людей была на грани смерти, но все же живые, и их срочно вывезли в госпиталь. Несколько тысяч трупов были штабелями сложены в открытом поле…

Один ужас сменяется другим. Как выдюжить мне этот кошмар? Если от пули не погибну, то точно сойду с ума!

От Гумрака до Сталинграда всего пятнадцать километров. Фашисты совсем не сопротивляются — бегут.

Мы гордились, что к разгрому фашистов под Сталинградом наша дивизия хорошо приложила свой кулак. Начиная от прорыва немецкой обороны под Клетской 19 ноября 1942 года, от взятия Калача, Илларионовки, от боев под станицей Распопинской, где был целиком уничтожен фашистский полк и взято в плен около трех тысяч румынских солдат, от тяжелого боя за «пять курганов» северней Карповки, боев под Мариновкой — мы упорно пробивались к Сталинграду. Там, мы знали, бои идут за каждый метр. Держится еще Павлов, простой сержант, который с сентября обороняет дом в центре города…

В нашей роте 82-миллиметровых минометов, в которой я был рядовым наводчиком, не осталось ни одной мины. Мы израсходовали даже трофейные запасы. Горюем оттого, что завтра нам нечем будет «потчевать» окруженных немцев, которые остервенело продолжают огрызаться. Наш расторопный ротный, старший лейтенант Бутейко сбегал к нашим соседям-артиллеристам и «поймал» там порожнюю трехтонку — «ЗИС-5», из которой только что разгрузили артиллерийские снаряды, и шофер собрался возвращаться на тыловые склады за следующей партией снарядов. Бутейко пообещал шоферу вознаграждение — трофейные часы, но с условием, что он привезет нам мины. Ротный вызвал меня к себе в землянку и приказал: «Как парторгу роты приказываю тебе сопровождать этот грузовик, а через три часа ты должен вернуться с минами!» Я ответил: «Есть сопровождать машину и вернуться с минами!»