Это история счастливого брака - Энн Пэтчетт Страница 25

– Ну дела, – сказала Кейт. – Похоже, вы очень сильно хотите ребенка, да?

Я вернулась домой к моей собаке. Чесала ее розовый живот, пока нас обеих не потянуло в сон. Наверное, на свете действительно есть люди, которые заводят собаку, когда на самом деле хотят ребенка, но мне интересно, есть ли другие – те, кто родили ребенка, когда в действительности им была нужна собака. Роуз у нас уже год, и еще не было такой холодной дождливой ночи, когда бы я воспротивилась тому, чтобы вывести ее погулять. Я никогда не жалела, что завела собаку – именно эту собаку, – пока она обнюхивала каждую травинку в отдельности, даже если мои руки буквально примерзали к поводку. Мне никогда не было в тягость собирать бесконечные белые волоски с темной одежды. Все, чего я хотела, – это завести собаку, которая спала бы у меня на коленях, пока я читаю, облизывала бы мне шею и приносила брошенный мячик восемьдесят семь раз подряд. Я думала, что собака – ключ к истинному счастью. И была права. Мы истинно счастливы.

1997

Лучшее место в зале

Когда мне было шесть и семь лет, мы со старшей сестрой часто оставались с семьей человека, бывшего штатным врачом «Гранд Ол Опри»[5], – в те времена, когда эфиры проходили на сцене «Райман Аудиториум» в старой части Нэшвилла. Стоял 1969-й, 1970-й. Вечерами пятницы и субботы доктор Харрис брал нас с собой вместе с двумя своими младшими дочерьми посидеть за сценой, пока он осматривал часть тела звезды, нуждавшуюся в осмотре, хотя большинство вечеров никто ни в чем не нуждался, и он мог спокойно выпивать и травить байки в гримуборной: лучшие музыкальные номера на самом деле исполнялись именно там. Все это время кучка маленьких девочек, и я одна из них, сидела где-нибудь в темном углу и смотрела, как мужчины и женщины со вздыбленными волосами ходят туда-сюда в блестках и бахроме. Больше всех нам нравился Рой Акафф, потому что у него был йо-йо.

Это должно было стать моментом моего музыкального рождения. Я была ребенком, которому досталось лучшее место в зрительном зале, но даже в те ранние дни мы с кантри-музыкой не подходили друг другу. Я помню шляпы и башмаки, красноватый свет, змеящиеся электрические кабели, но не помню ни одной песни. Казалось, вынужденная любовь к «Опри» уготована мне с рождения; мне понадобилось еще двадцать пять лет, чтобы выяснить, что мое сердце жаждало совсем иной музыки.

Моя подруга Эрика Шульц живет в Верхнем Ист-Сайде Манхэттена. Она таскала своих мальчиков в «Метрополитен-опера» так же, как нас в детстве таскали в «Райман». Она устроила их в детский хор, чтобы они могли выходить на сцену и петь. Я вот думаю, насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы мне повезло родиться Алексом Шульцем. Мне было уже за тридцать, когда я начала исследование для романа, главная героиня которого, оперная певица, оказывается в заложниках в посольстве в Южной Америке. Лишь приступив к исследованию для «Бельканто», я впервые услышала оперу. Любовь не была мгновенной, она была медленной, глубокой, непреходящей; любовь, от которой уже никуда не деться. Все внутри меня пришло в движение. Это была моя музыка, моя судьба: колоратура, а не гнусавость, Dove Sono[6], а не Stand By Your Man[7].

Проблема в том, что я живу в Нэшвилле, а настоящая любовь, как показывает мой опыт, не спрашивает, во сколько она тебе обойдется. Я начала покупать билеты на оперные спектакли в других городах, билеты на самолеты, чтобы добраться до этих самых других городов, а когда добавила к этому отели, такси и перекусы, то вскоре обнаружила, что, по сравнению с моим пристрастием, большинство случаев наркозависимости кажутся не такими уж серьезными. Мне постоянно было мало. Но, образно говоря, я прибыла в театр уже после антракта. На какое знание могла я претендовать, когда столько всего не видела? Слушать – уже что-то, да, и я благодарна компании «Тексако» за субботние трансляции, и, да, я покупала компакт-диски, но опера – это еще и драматическое, и во многих отношениях визуальное искусство. Это косые взгляды, это взятая живьем нота ми. Я хотела видеть, как бледнеет Виолетта.

А потом директором «Метрополитен-опера» назначили Питера Гельба. Он понимал, что такие, как я, не всегда могут ходить в оперу, поэтому сделал так, чтобы опера могла приходить к нам. Театр начал транслировать оперные спектакли в кинотеатрах по всей стране. Первое шоу я пропустила, поэтому не посмотрела постановку «Волшебной флейты» Джули Теймор – и до сих пор не оправилась от этого. Но 6 января 2007 года я вошла в кинотеатр «Регал Грин-Хиллз Стадиум 16» и заплатила 20 долларов за билет на «Пуритан». Я читала об оперных трансляциях, но до сих пор не вполне понимала, как это работает. Там, в удобном кресле-трансформере, пока в воздухе витал запах попкорна, я смотрела, как Анна Нетребко лежит на спине, свесив голову в оркестровую яму, и поет Беллини так, будто ее сердце горит огнем.

Поддается ли это описанию? Оставаясь в Нэшвилле, я смотрела спектакль «Метрополитен-опера». На таком огромном экране, что было видно мельчайшее движение руки, тончайшую вышивку на юбке. Я видела, как во рту Нетребко язык придает форму воздуху, порождающему ноту. Я видела дирижера, да, решительный жест его запястья, но – будто бы этого мало – я и валторниста видела. Я могла заглянуть в глаза каждому хористу, сосредоточенному на партитуре, всем этим мужчинам и женщинам. Это была Большая Опера: каждая нота подлинно человеческая, одновременно несовершенная и безупречная. Это была опера, какой ее видел Алекс Шульц, – то есть прямо со сцены.

Если самой оперы было недостаточно, были и дополнительные бонусы: завсегдатаи «Мет» убивали время между актами, стоя в безумно длинных очередях, чтобы выпить или воспользоваться уборной. Они перечитывали программу или бесцельно смотрели на тяжелый бархатный занавес. При этом те из нас, кто сидел в кинотеатре, оказывались по ту сторону занавеса, где Рене Флеминг, вооружившись микрофоном, останавливала сопрано и тенора по пути со сцены и спрашивала, почему им нравится Беллини и насколько это сложно – петь бельканто. Представьте, что вам довелось увидеть, как Поль Сезанн берет интервью у Камиля Писсарро: оба стоят у наполовину законченного холста и говорят, остроумно и небрежно, о