Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки Страница 25

Затем себя вместо нее. Но я, возможно, еще увижу весну, а она… Представляю себе то, что так обидно и больно себе. Представить, — ее преждевременную смерть — и стараюсь прогнать прочь эти видения, отвожу глаза к окну. Там, за окном, в саду, свежие снежные ковры, в воздухе кружат веселые снежинки…

А вот Мусатова Домна Федоровна. Этой 86 лет. Полное, кроткое, симпатичное лицо смотрит на меня с милой старческой улыбкой, а хитрый прищур глаз как бы говорит:

«Я, пожалуй, еще бы пожила, но видите, что творится…»

Лицо Кирилла Ефремовича Костюка мне незнакомо: умер в октябре, жена сдала паспорт в полицию и сегодня получила у маня свидетельство о смерти, так называемую метрику, которая нужна как документ. Этот умер сорока пяти лет. Почему-то он представляется мне сильным, красивым мужчиной.

Крепко сжав губы, чтобы не разрыдаться, жена его молча сидела возле меня в ожидании документа.

Оформляя запись о смерти, невольно наблюдала за ней.

Вручая ей документ, почему-то почувствовала себя как бы виноватой парад ней за эту написанную моей рукой бумажку. А она, приняв свидетельство о смерти, прошептала:

— Забыть его не могу…

Почему-то была уверена, что она, как и ее покойный муж, — врач. Опросила, есть ли у нее дети.

— Сын где-то у наших… Сказав, ушла решительно, быстро.

Особенно рвут сердце дети. Родятся либо мертвые, либо, прожив несколько часов, умирают. Тогда мать получает сразу две метрики, ибо в страшную годину донашивала она ребенка!

Вот Рора Иван, Шевелев Петрик, Гусь Вова, Петренко Гриць, Бондаренко Надия…

Мать дает справку о рождении и вместе с нею справку о смерти. При этом она говорит:

— Назовите как хотите, не все ли равно…

Или:

— Назовите Верой, потому что хотела, чтобы была Вера… Да и муж, уходя на фронт, просил так назвать…

Когда спросила Александра Михайловича, что писать в подпункте «вероисповедание», он хмуро ответил:

— Согласно приказу немцев, надо писать «православный». Так и пишите. Мертвые протестовать не будут…

8 февраля

Три дня тому назад на первой полосе газеты появилась большая статья «Неисчерпаемые рабочие резервы прекрасной Германии», а на другой день на стенах домов, на заборах и специально для этого сооруженных щитах появилось объявление о наборе мужской рабочей силы для работы в Германии. Для добровольного отъезда в «прекрасную Германию» «приглашались» мужчины в возрасте 18–45 лет, которые принимали участие в работах по восстановлению мостов на Днепре не меньше месяца.

Это надуманное условие — не что иное, как приманка. А отсюда — прямой вывод, что будут брать насильно.

Начиная с позавчерашнего номера газета продолжает печатать на первой полосе обращения к киевлянам, приглашая их добровольно помочь немцам быстрее довести войну до победного конца, а значит, скорейшей нашей гибели. За это они в награду обещают для начала буханку хлеба, круг колбасы и кое-что горячее в пути, а на месте — райские условия жизни.

Дураков и добровольных изменников нашлось не много, но они уже уехали первым эшелоном, и газета зудит об этом изо дня в день. Сегодня эти плакаты-приглашения появились и у нас, на Куреневке, на заборах. Утром мама сорвала один такой, еще совсем свеженький, смыла мокрой тряпкой его следы на заборе, втащила в дом.

— Прочитайте, — говорит взволнованно, — опять что-то такое, как про Бабий Яр.

Когда мы, напуганные, еще не одетые, бросились с постелей к большому квадратному плакату с чужим запахом и молча прочли его одними глазами, а затем уже и ей вслух, она, побледнев, высказала то, о чем и мы подумали:

— После мужиков за баб возьмутся.

Впервые в жизни мы пожалели, что еще так молоды…

…Десять часов утра. Снег валит и валит. Всю эту неделю мороз не спадал, удерживаясь на 25 градусах, а сейчас вот снег повалил.

Во дворах и на улице он, расчищенный, собран в большие кучи, а на крышах домов громоздится высокими роскошными шапками. За всю неделю солнце ни разу не показывалось. Куда-то исчезли воробьи, не то, бедняги, вымерли с голода, не то замерзли на улицах, без них стало совсем грустно.

Эту неделю успевала заносить в регистрационные книги только первые основные записи: нужные два дубликата каждой операции пришлось выписывать потом, взяв регистрационные книги на вечер домой.

С утра до вечера смерть не переставала стучаться к нам в дверь, а из Кирилловской больницы (имени Павлова) принесли для оформления несколько сот справок о смерти. Еще осенью немцы удушили в душегубках всех больных и пленных, которые лежали в терапевтическом и психиатрическом корпусах больницы. Чтобы скрыть следы этого чудовищного преступления, комендант города распорядился, чтобы все больницы оформили на задушенных в душегубках людей записи как на умерших от шизофрении или атеросклероза. Теперь родственникам, разыскивающим своих близких, выдаются официальные документы об их «законной» или «естественной» смерти.

Все «врачебные» справки о смерти советских людей, находившихся в больницах, когда там хозяйничали немецкие врачи, датированы одним и тем же днем, и в них указана одна и та же причина смерти — от «шизофрении» или «атеросклероза».

Работница больницы принесла мне несколько десятков таких справок и потребовала, чтобы я незамедлительно их оформила, так как ей предстоит принести мне на оформление более поздние смерти, да и вообще она мне будет носить такие справки каждый день.

Когда я, рассмотрев «документы», вопросительно подняла на нее глаза, она энергично сказала:

— Оформляйте, ничего не спрашивая. Мне приказано отдать вам справки без разъяснений и забрать готовые метрики.

Вместе с «врачебными» справками было несколько десятков паспортов. Когда их раскрыла, у меня сердце оборвалось. С карточек глядели радостные, полные жизни лица молодых людей, которые закрыли глаза в немецких душегубках. Становилось невыразимо страшно, казалось, что каждый из них, нарушая тишину «мертвецкой», говорит мне:

«Разве я шизофреник?»

Всякий раз, когда перо выводило: «Умер от атеросклероза», устремленный на меня с фотокарточки паспорта умный светлый взгляд юноши как бы протестовал:

«Что вы пишете? Я от него мог умереть только лет через шестьдесят…»

Старалась не глядеть на фотокарточки в паспортах, но меня неотступно преследовала мысль, что с них ко мне обращаются живые люди, и тогда казалось, что настоящая шизофрения начинается у меня. Отводила глаза к окну, на сугробы снега, стараясь писать автоматически, не думая, не воображая. Работы в загсе хоть отбавляй, и мне немного помогает Александр Михайлович. Исподтишка приглядываюсь к нему; уже привыкла к мертвенному цвету его лица, страшному в синих очках, и в душе крепнет уважение: интуитивно чувствую, что не любит он немцев, ведь и портрет «фюрера» избегает вывешивать. Я, кажется, произвела на него неплохое впечатление, однако не забываю, что в первый день работы он меня сурово спросил: