Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки Страница 24

В коридоре посмотрела на свое заявление, на короткую надпись в виде резолюции с неразборчивой подписью, захотелось узнать фамилию этой женщины.

Села в коридоре на стул у дверей комнаты, из которой только что вышла и где она принимала, как бы для того, чтобы вновь зайти, а тогда уже спросила какого-то мужчину, подошедшего и занявшего к ней очередь, не знает ли он, кто там принимает.

— А вы по какому вопросу?

— Оформиться на работу.

— По вопросу работы или розыска пленных через Красный Крест принимает пани Косач. Говорят, что это тетушка известной украинской писательницы.

Я ушла, сожалея, что не присмотрелась к ней лучше. Запомнила лишь прическу, пышное украшение немолодого и симпатичного лица.

Было еще рано, возвращаться домой не хотелось. К тому же успех с заявлением как бы воодушевил меня на новые подвиги, и я подалась в отдел снабжения, который помещается в этом же здании по бульвару Шевченко, 18. А что, если посчастливится еще и там?

Только предстала «пред ясные очи» Варченко, как он меня ошарашил:

— Почему не заходили? Второй день выдаю наряды на картошку в близкие районы. Где отношение гимназии?

Нужные бумаги всегда при мне.

— Сейчас выпишу вам на близкий пункт по ту сторону Днепра, в восемнадцати километрах — село Староселье. Поспешите выбрать, а то снова останетесь без картошки.

Рядом с нами никого не было, но мне сказал он шепотом, что немцы собираются аннулировать все эти наряды, что наложат свои лапы и на картошку…

Пока выписывал наряд, к нему подошли несколько посетителей, разговаривать ему было некогда, но я чувствовала, по глазам видела, что он хочет что-то сказать.

А может, и хорошо, что разговор не состоялся? Сейчас разумнее избегать дружеских бесед и понимающих взглядов. Ведь подлинные его настроения мне неизвестны.

Одно дело, когда на улице прорывается откровенное слово, а затем люди расходятся в разные стороны, чтобы никогда больше не встретиться, когда всеобщее горе раскрывает людям уста, чтобы потом их замкнуть, а другое дело, когда, возможно, специально интересуются настроением «освобожденной» интеллигенции.

Но именно так думать о Варченко почему-то не могла. Смело и от души обрушивается на «Украинское слово», а по отдельным его замечаниям поняла, что ход событий оценивает правильно…

Однако?

Побегу лучше оформлять наряд на Виноградную! Опять придется лицезреть этого вылощенного палача, но ради наряда можно смотреть и не на такую рожу, тем более что картошка своя, родная.

Удача и на Печероке. Очередь в приемной большая, но если кому нужно лишь подписать оформленные документы, их берет переводчица. Подошла к той, которая однажды уже не пропустила к начальству, и она, не узнав меня, сама понесла наряд на подпись.

Пока она находилась в кабинете начальника, наблюдала за тем, как на родной своей земле иные ее хозяева могут терять самое дорогое — человеческое достоинство. Как голод может преобразить духовные интересы людей. Но не так уж всесилен и победитель, как это может казаться на первый взгляд. Он явно боится этой голодной толпы B вестибюле, страшится каждого дома, который притаился, каждого прохожего, мыслей которого ему никогда не узнать.

Боится, так как знает, что топчет сапогом насильника чужую землю, боится, так как чувствует, что не сломить ему наше государство, боится, потому что столкнулся с народной армией, которая рано или поздно вышвырнет его со своей земли.

И полицай толкает в спину того, кто обжигает его взглядом, ибо он страшится презрения и ненависти своего народа, и роскошно одетые, надушенные переводчицы порхают по этажам и выпархивают вниз, к посетителям, отнюдь не уверенные в силе своих хозяев, а скорее со скрытым страхом, с опаской. Эту их неуверенность, этот их страх плохо скрывают и дорогие одежды и дорогие духи.

С Печерска не сошла, а скатилась на Крещатик. В «Киевтопливо» прослышала, что все запасы топлива берет на учет немецкий комиссар и украинским учреждениям наряды не будут давать. Это не удивило, я, собственно, и пришла сюда лишь для того, чтобы окончательно в этом убедиться и больше понапрасну сапоги не топтать…

31 января

Вот я и регистратор.

Не какой-нибудь обычный регистратор, а регистратор рождений, браков, усыновлений и смертей.

А короче говоря, регистратор смертей, так как из всех операций сейчас преобладает именно эта.

В первые три дня работы регистрировала только смерти, все эти три дня была под впечатлением регистрируемого.

А впереди та же регистрация смертей. И сколько их еще будет с приближением весны?.. Не лучше ли было бы заниматься тарелками? Казалось бы, чего проще: записать по установленному стандарту ответы на вопросы, зарегистрировать акт смерти и, забыв про написанное, продолжать регистрацию.

Но это не так-то просто.

Обычные слова «Запись о смерти №…» вызывают в твоем воображении целые картины; короткая запись-представление о целой жизни; фамилия, имя, отчество умершего — цельный образ, живой и конкретный…

Хочу того или нет, но невольно поддаюсь настроениям и переживаниям заявителя, и не раз дрожат у меня руки.

К концу рабочего дня была готова и себя зарегистрировать, но, когда вышла из «мертвецкой», ощутила, что еще жива, и обрадовалась.

До чего же приятно смотреть на свежие ковры пушистого снега, дышать морозным воздухом, забыть о регистрации безвременно погибших и ждать чего-то хорошего, счастливого…

Разговаривала с живыми Михаилом Даниловичам и Филиппам Григорьевичам, коллегами по школе, с которыми возвращалась с работы, и не верила, что уже свободна, что иду домой, что меня еще не несут. Но дома вновь приобретенные в загсе знакомые опять напоминали о себе. В моем воображении выразительно и четко возникла стандартная форма записи о смерти со всеми никому не нужными сведениями о покойнике, а перед глазами, вставали живые образы безвременно погибших граждан.

Вот гражданка Осатюк. Ей только 30 лет. От истощения вспыхнул туберкулез и подкосил молодую женщину. Но это же мои годы. Познала ли она радости в жизни или они ее только ждали впереди? Две войны и два голода, как их следствие, она уже знала. Глаза ее, молодые прекрасные глаза, блестят радостью жизни и преследуют меня. Представляю ее в гробу.

Затем себя вместо нее. Но я, возможно, еще увижу весну, а она… Представляю себе то, что так обидно и больно себе. Представить, — ее преждевременную смерть — и стараюсь прогнать прочь эти видения, отвожу глаза к окну. Там, за окном, в саду, свежие снежные ковры, в воздухе кружат веселые снежинки…