Алексей Самойлов - Единственная игра, в которую стоит играть. Книга не только о спорте (сборник) Страница 26

Кондрашин был принципиально не пафосным человеком. Он никогда бы не сказал: «Шапки долой перед Зиданом, господа-товарищи!» А мне, давно играющему только в словесные игры, но остро переживающему за попираемую повсеместно справедливость, никто не помешает воскликнуть: «Шапки долой перед Зиданом! Шапки долой перед Петровичем!»

Торжество кондрашинского баскетбола

А натурфилософию Петровича-тренера, бас кетбольного Заболоцкого, спортивного Баратынского я, может, еще напишу. Тут, в Карелии, на Сямозере, в важный для меня двадцать третий день нынешнего июля (мы поженились в та кой день в Петрозаводске в 1960‑м со Светланой Ланкинен, которую Петрович запомнил по женскому баскетбольному турниру Первой Спартакиады народов СССР, – «Как не помнить? На память не жалуюсь – вы, – сказал он при встрече моей жене в конце 90‑х, – играли под номером три, бросали двумя руками от груди, хорошо видели поле, хотя и чрезмерно увлекались скрытыми передачами, верно?..») мне открылось, как тесно и неотрывно торжество кондрашинского баскетбола (низкий поклон автору «Торжества земледелия» и «Столбцов») связано с жиз нью природы и в природе, с прислушиванием к дыханию леса и озера, с любовью к каждому цвет ку кипрея и кустам боярышника и жасмина, к папоротнику, мху, к каждой черничинке и морошке, к бабочкам ночным и дневным, к пленительной музыке льющейся воды, журчанию ручья, стуку дождя по крыше, к жизни на природе, где встаешь с насельниками леса – зверьем и птица ми ранним-ранним утром, чтобы порадоваться восходу, и проводишь с ними утомившееся за день светило на закате. И, как писал еще один великий натурфилософ, норвежец Кнут Гамсун, когда живешь в лесу, в горах, у моря, когда каждый день встречаешь солнце и часами вглядываешься в чистое и открытое небо, для тебя словно обнажается дно мира и ты подключаешься к мозгу мироздания…

Торжество кондрашинского баскетбола идет от подключенности его мозга к мозгу мироздания, вибрации его чувств в такт дыханию природы с ее языком, внятным посвященным, живущим по законам звездного неба, воды и леса. Шапки – это не просто место отдохновения, зализывания ран, лечения язвы, профессиональной болезни тренера, нервы которого горят си ним огнем все минуты, часы, дни, месяцы, годы, проведенные им на электрическом стуле – тренерской скамейке. Это энергетическая подпит ка из космоса – какие уж в Шапках особенные антенны-улавливатели космических излучений установлены, боюсь, не знает даже лауреат госпремии СССР Михаил Чупров, работающий по сходной тематике в военно-промышленном комплексе и друживший с Петровичем почти сорок лет.

Это то, за что в семье старшей сестры Петровича упертого трудоголика Кондрашина, помешанного на баскетболе, называли сумасшедшим. Хорошие люди, обыкновенные, чьи корни растут не из неба, а из земли, не могли взять в толк, что питерский хулиганистый пацан Вовка, шившийся с лиговской шпаной, сын банщика, столбовой пролетарий, академий не кончавший, живет в бытии, которое, по Баратынскому, «…Ни сон оно, ни бденье; / Меж них оно, и в человеке им / С безумием граничит разуменье». Советский беспартийный специалист в области физической культуры и спорта, родившийся в знаменитой Снегиревке, живший до женитьбы на Жене Малыгиной, баскетболистке из инженерно-экономического института, в большой родительской семье в громадной коммуналке дома на углу Невского проспекта и Пушкинской улицы, любил и пивка попить, и в картишки перекинуться. Он самый обыкновенный человек до той поры, пока, мечтой воспламененный, не увидит свет, другим не откровенный. А как увидит, такое учудит, что людям ученым, скажем, специалистам из комплексной научной группы при сборной страны, и присниться не может… Учудит, то есть сотворит чудо. Потому-то и называли его чудотворцем.

Когда поминали Петровича в ресторане гостиницы «Санкт-Петербург», меня поразил рассказ олимпийского чемпиона Мюнхена Геннадия Воль нова, как на предолимпийских сборах старший тренер национальной команды заставлял их часами отрабатывать броски одной рукой от одного кольца до другого, через всю площадку, и многие сердились на бесполезную трату времени и сил, кое-кто крутил пальцем у виска: это же никогда не пригодится, а когда на ступили те легендарные три секунды и Иван Едешко сильно и точно метнул мяч в руки Сане Белову из-под нашего щита к американскому, то поняли, что у них гениальный тренер, который предвидел, предчувствовал то, что в принципе предвидеть невозможно.

Ну почему невозможно… Ведь мечтой воспламененный, он видит свет, другим не откровенный… Другим не откровенный, ему же ясный, как простая гамма музыканту.

И открылось-приоткрылось это мне, сложилось из разрозненных стекляшек в одну мозаику ранним утром 23 июля на Сямозере, обычно норовистом, бурном, а в то утро, когда я встречал выкатившийся из-за темного леса янтарный, морошковый блин солнца, – безмятежное, тихое, умиротворенное, с пепельным туманом над прибрежными камышами. Даже прожорливые чайки, обычно носящиеся над зеркалом воды и оглашающие округу противными металлическими голосами, не осмелились нарушить тиши ну нарождающегося дня. Даже я, сумасшедший рыболов, качающийся в лодке и на утренней, и на вечерней зорьке, этот дорогой для меня, божественный по настрою день встречал не с удочками и червями на крючке, а с томиком Баратынского в кармане рыбацкой куртки, читая вслух, вполголоса – солнцу, небу, лесу, озеру, камышам, пепельно-седому туману, истаивающему под разгорающимся солнцем, – мою любимую «Последнюю смерть» Евгения Абрамовича Баратынского, последние строки загадочного стихотворения загадочного русско го поэта:

По-прежнему животворя природу,На небосклон светило дня взошло;Но на земле ничто его восходуПроизнести привета не могло:Один туман над ней, синея, вилсяИ жертвою чистительной дымился.

И когда туман испарился, я порадовался, что знал чело века по имени Петрович, самого глубокого на турфилософа отечественного спорта, что пользовался его дружеским расположением, что есть на земле Шапки, что был у нас всех Петрович и его гениальный ученик, названый сын Александр Белов.

Преклоним колени перед двумя питерскими гениями, лежащими рядом на Северном кладби ще. И не надо никого из пришедших на их могилы 3 октября, когда ушел Саня, или 23 декабря, когда не стало Петровича, просить снять шапки. Под дождем и под снегом пришедшие и так стоят с непокрытыми головами…

3. Репортаж для Юры Кондрашина

В «Юбилейном» – баскетбол, матч чемпионата страны. Ленинградский «Спартак» принимает киевский «Строитель».

По телевидению, в записи, покажут только второй тайм, комментатор, бывший мастер баскетбола, пока свободен и сидит с нами в ложе прессы. Неподалеку от него, на столике – телефон. На всех один, всем надо передавать отчеты в свои редакции, поэтому здесь, как и на площадке, действует правило «тридцати секунд». Правда, на первый тайм оно не распространяется, но долго занимать аппарат коллеги никому не позволят. Деловые ребята, ужасно деловые, все надо успеть, всюду поспеть…

К баскетболу они относятся, как индусы к корове – священное животное. Сопровождают «Спартак» во всех его поездках, дружат с игроками, подозревают гомельских, московских, тбилисских арбитров в предвзятости к их возлюбленному клубу, убиваются, когда «Спартак» попадает в черную полосу…

Баскетбол идет горячий, нервный, трудно удержать под кольцом Белостенного, плотный, борцовского сложения Рыжов проходит сквозь спартаковскую защиту, как раскаленный утюг, Рыжик «поливает» без промаха… «Спартак» сокращает разрыв: борется с гигантом Белостенным Павлов, удачно бросает с точки Капустин, прорывается к щиту Тюбин… Трибуны неистовствуют. Ложа прессы, относительно спокойная на хоккее и совершенно безмятежная на волейболе, им не уступает.

Только один человек в ложе шипит, как чайник на огне. Прижав трубку к уху, не отрывая глаз от порхающего мяча, он говорит, говорит, говорит… Минуту… три… восемь. Мне давно нужно позвонить по делу, я протискиваюсь к нему поближе, выразительно поглядываю на часы, он смущается, делает умоляющее лицо, но продолжает вещать. Теперь-то я слышу, что он вещает. «Павлов пробивает фолы… Первый – в лузе, второй там же… Почти достали, разрыв четыре очка… “Строитель” в атаке. Рыжик… Белостенный… Харч, не трогай его! Ну вот, Харч по-глупому сфолил. У него третий фол. Его и Капустина меняют, Капусту – правильно, давно пора. Судьи?.. Пока ведут себя прилично. Они знают, что мы с Мишаней Чупровым на посту…» Промокнул лоб платком, перевел дух и снова: «Белостенный делает заслон, а Рыжов – два очка… Ну, Тюба-подергун, отдал мяч им в руки!.. Щит проигрываем начисто, это чревато… Чревато – говорю… Это Бригадир кричит, поэтому и не слышно…»