Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. Страница 26

Предчувствие ли это? Но тогда, выходит, все давно предопределено? Тогда это испытание было мне предназначено с детства? И тогда уже определено, вернусь ли я домой или здесь найду свой конец? Успокоиться ли мне от этого или же буйствовать?..

Вчера в нашем бараке умерло так много народу, как две недели назад еще не умирало во всем лагере. Все у нас быстро катится под гору. Уже почти не открывают дверей, чтобы выбрасывать мертвецов. Однажды Под был вынужден взять на себя поручение освободить ворота. Из-за груды трупов они не поддавались.

Когда он возвращается после этого похода, то замечает, что я его почти не узнаю.

– Юнкер, – говорит новым, чужим тоном, – я охотно стал солдатом и не увиливал, когда призвало отечество. Но я верил, что буду воевать солдатом, солдатом, но не каторжником… Все это здесь… это… И если они еще раз меня заберут, не позаботясь о том, чтобы подобное не могло повториться…

– Не сдавайся, Под! – тихо говорю я. – Мы тут тоже стоим за родину, как на фронте! Только тут борьба иного рода, может, даже тяжелее и изнурительнее, но…

Под размахивает руками.

– Да, – кричит он, – но…

– Успокойся, Под! – прошу я. – И будь справедлив. Разве ты думаешь, что русским военнопленным у нас в плену так же?

– Русские не виновны в наших страданиях! – вмешивается Брюнн. Голос его звучит резко и хрипло.

«В голове его уже не все в порядке!» – испуганно думаю я.

– Кто же тогда? – спрашиваю я осторожно.

– Война! – выкрикивает он и резко, истерично повторяет: – Война, война!..

Утром кто-то трясет меня. Передо мной стоит германский младший врач, молодой медик-дипломник. Он выглядит испуганно, глаза его горят в запавших глазницах.

– Вставайте! – говорит он. – Нужно еще раз поговорить с комендантом. Сегодня ночью умерли два австрийских врача…

Я иду с ним через темный барак. Временами нам приходится перешагивать через чье-нибудь тело, лежащее в проходе, странно скрючившись. Это больные, которые в лихорадочном бреду свалились с верхних нар.

– И как вы это выдерживаете? – обращается он ко мне. – У нас хотя бы есть тихая комната, хотя бы пара спокойных часов – без криков, без умирающих. Но у вас же…

– Теперь уже ничего не слышно и не видно, – говорю я. – Чувства притупились.

– Да, другого объяснения нет, но тем не менее…

– Как дела у штабс-врача? – поспешно спрашиваю я.

– Пока хорошо… Но кто знает, сколько это продлится… Ко всему прочему, он себя морально изводит. Освещение, провизия, санитария просто дискредитируют его. Да, это самое горькое! Этого не должно быть! Сплошные леность и безразличие… Я боюсь сегодняшних переговоров… Он уже не владеет собой!

В домике врачей уже готовы доктор Бокхорн и один из полковых врачей-австрийцев.

– Доброе утро, фенрих, – коротко здоровается доктор Бокхорн. – Мне вам нечего сказать, верно? Либо – либо, вот что решается сегодня.

В приемной сидит казачий капитан. Я от имени врачей прошу его провести нас к коменданту. Он делает беспомощное движение, отчаянно переводит взгляд с одного на другого.

– Господин капитан, мы просим ради оставшихся пятнадцати тысяч! – говорю я.

Он закусывает губу и выходит.

Обмен фразами на повышенных тонах. «Вы должны, господин комендант! – слышу я голос капитана. – Таково предписание…»

Наконец он выходит.

– Прошу…

Мы полукругом становимся перед комендантом. На его письменном столе лежит взведенный тяжелый револьвер. «Прошлый раз он там не лежал!» – пронеслось у меня в голове.

Доктор Бокхорн говорит. Я перевожу:

– Мы просим предоставлять нам больше воды. Лежащим в бреду мы не можем даже смачивать губы. Просим солдатских одеял или хотя бы соломы. Всех больных нужно переложить с жестких нар, опасность заражения от этого просто страшная. Мы просим дров для печей. У тридцати процентов всех людей помимо дизентерии и тифа воспаление легких и обморожение конечностей.

– Я не волшебник! – возражает Мышонок.

Доктор Бокхорн начинает кричать. Я медлю.

Затем перевожу:

– Лагерь для военнопленных не сооружают без самого необходимого!

– Не хотите ли вы мне, императорскому офицеру, давать указания? – кричит Мышонок в ответ.

– Знаете ли вы, сколько народу ежедневно умирает? Сто пятьдесят человек! Сто пятьдесят! – в бешенстве кричит Бокхорн.

– На фронте погибает гораздо больше! – язвительно восклицает Мышонок.

У доктора Бокхорна вид, словно тот его душит.

– Нам нужен хотя бы барак для умерших! – задыхается он. – Неужели это чрезмерное требование? На фронте убитых хотя бы зарывают в землю. Здесь их предоставляют крысам. В скором времени у нас будет чума.

Мышонок вздрагивает.

– Так похороните, если сможете!

– Дайте нам инструменты! Или мы должны рыть землю ногтями?

– Я не волшебник…

Доктор Бокхорн шатается.

– Хорошо, – говорит он, – хорошо… Тогда скажите последнее, фенрих: нам нужно свободное помещение для изолятора. Рядом с домиком врачей стоит пустая каменная казарма. Мы хотим получить эту казарму. Если вы нам ее не отдадите, мы заберем ее сами. При этом вы можете убить нас, будем только благодарны. Мы просим в последний раз. Но тогда… тогда…

– Что он сейчас сказал? – нетерпеливо перебивает комендант.

– Что ожесточение цепляющихся за жизнь людей может привести к крайностям! – перевожу я. – И что пятнадцать тысяч с ходу перебьют пятьсот ваших казаков, если вы нам…

– Вы угрожаете мне? – визжит он.

– Только информируем! – холодно говорю я.

– Вон! – кричит он и хватается за револьвер.

– А лазарет? – орет доктор Бокхорн.

– Вон!

– А лазарет? – повторяю я, вскипев.

Во второй раз казачий капитан бросается между нами.

– Прошу вас, уходите! – восклицает он. – Это бессмысленно… Я не потерплю…

– Позаботьтесь о том, чтобы как можно меньше этих гуннов увидело родину! – прикрикнул на него Мышонок.

У полкового врача начинается истерический смех. Доктор Бокхорн выглядит как сумасшедший.

– Все потеряно, – бормочет он, – все потеряно…

Я сижу рядом с Зейдлицем на нарах. Напротив нас катается долговязый сапер. Лицо и руки покрыты пятнами.

– Проклятые собаки, – бормочет он. – Проклятые собаки…

– Я роптал на свою судьбу, – медленно говорит Зейдлиц. – «Почему именно я обречен на это чертово безделье, тогда как мои товарищи изо дня в день вынуждены бороться за жизнь», – все время думал я. – Он оглядывается вокруг, делает резюмирующее движение рукой. – Теперь я с этим примирился…

«Правду ли он говорит? – думаю я. – Или эти слова только для того, чтобы поддержать меня в этом хаосе? Мне и нам всем помочь вынести бессмыслицу?»