Эдвин Двингер - Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. Страница 27

– Я роптал на свою судьбу, – медленно говорит Зейдлиц. – «Почему именно я обречен на это чертово безделье, тогда как мои товарищи изо дня в день вынуждены бороться за жизнь», – все время думал я. – Он оглядывается вокруг, делает резюмирующее движение рукой. – Теперь я с этим примирился…

«Правду ли он говорит? – думаю я. – Или эти слова только для того, чтобы поддержать меня в этом хаосе? Мне и нам всем помочь вынести бессмыслицу?»

– Мы не должны будем стыдиться, когда вернемся на родину, – продолжает он. – У нас не будет крестов на груди, нет, этого не будет… Но по нашим глазам увидят, что мы все это время не стояли в стороне… И возможно, кто-нибудь станет шептать: «Он был в Тоцком…» Поскольку если мы не на фронте, то нас нет здесь и для Германии… А если была и другая борьба – то это все же была борьба за нашу родину – как и другая…

Мы долго молчим. Вдруг он начинает говорить о Германии. Его резкий, немного скрипучий голос становится удивительно мягким – словно он говорит о далекой возлюбленной. Словно приглашает первого встречного принять участие в своем величайшем счастье и страсти.

– Германия – цветущий луг, – наконец говорит он. – Германия – белоснежное ложе. Германия – чистейший источник…

– Послушай, малый, – говорит Хачек, Артист, – да напяль ты в конце концов шинель! Мы все носим их уже несколько недель, и хоть бы что!

– Пока… – бормочет малыш Бланк.

– А, ерунда! Думаешь, что так спасешься? Разве у всех нас нет вшей? Разве у всех нас нет ран? Вот видишь… Нет, приятель, это кисмет[5], приятель! Фатум, как еще говорят… Если что суждено, так и не дергайся, лежи и получай удовольствие!

– Хачек прав, Бланк! – говорю я примирительно. – Ты только понапрасну мерзнешь! Любая вошь может перенести болезнь, а на тебе их сотни – как и у всех!

– Но мне нужно быть вдвойне осторожным! – упрямо твердит он. – Я слабее всех!

Меня охватывает внезапная нежность к нему. Его мальчишеский чубчик свалялся и посерел от грязи. Ах, мне не следовало бы делать этого! Из моих глаз покатились крупные слезы, вызванные его видом.

– Юнкер, – тихо спрашивает он, – они нас все-таки забыли?

– Кто, малыш?

– Я имею в виду у нас на родине. Разве Германия не сильное, могущественное государство? Как могло случиться, что допустили такое обращение с нами? Ведь не преступники же мы, мы только воевали, честно и достойно, за свою родину, как и другие за свои страны. Почему же нас держат в темницах? Почему с нами обходятся как с преступниками? Нет, иначе не могу себе этого объяснить. Они нас забыли…

– Они должны удерживать границу до последнего человека! – внушаю я ему как ребенку. – Будем надеяться, все идет хорошо…

– Да, – говорит он, – да, конечно… Но кто-то все-таки должен думать и о нас! Ведь есть же у нас отцы, матери и братья… Есть же там кто-то, кто о нас вспоминает, кто когда-нибудь спросит: «Не забыты ли военнопленные?»

– Кто-нибудь да занимается, мальчик! Просто времени требуется много, ведь мы очень далеко. И к ним не доходят вести о нас…

– Да, – говорит он порывисто, – если бы мы имели возможность хотя бы написать! О, я рассказал бы им… Если бы мы были животными, мы давно околели бы, написал бы я им, но мы же люди… Однако нет никакой возможности… Наверное, они думают: «Ах, с нашими военнопленными всё в порядке. О них можно не беспокоиться. Ведь для них война кончилась…»

О, как он прав. Нет возможности получить весточку, сообщить о себе. Победили ли мы? Потерпели ли поражение? Ничего не знаем, ничего не слышим. Это самое скверное.

Ежедневно все больше места появляется у нас в бараке. Вечная борьба за нары поменяла ориентиры. Никто больше не стремится занять верхние места, поскольку каждый боится, что не сможет спуститься, если у него начнется лихорадка. А у кого лихорадка уже началась и у кого нет места на нижних нарах, вынужден валяться на мокром песке в кале и моче.

С потолка свешиваются грязные ледяные сосульки. Лежащие в жару люди жадно ждут их появления и с нетерпением суют в запекшиеся губы для охлаждения, как только сосульки становятся настолько большими, что их можно обломить. Каждое утро приходит германский медик. Его единственная обязанность заключается в том, чтобы констатировать смерть. А что еще он может сделать? Ему даже не нужно никого осматривать, настолько он набрался опыта.

– Экс, – говорит он, взглянув краем глаза, – экс… экс… экс…

Под и Артист, а нередко и Зейдлиц сопровождают его в этом обходе. Они сразу же сволакивают означенных «экс» в кучу, чтобы позже вынести наружу. Больше уже не заботятся ни об их фамилиях, ни о национальности. До недавнего времени мы еще снимали с них личные жетоны, теперь не способны и на это.

Живы ли мы еще? Или все уже мертвецы? Влачим существование в этой дыре годы? Или только со вчерашнего дня? О, Бланк прав: будь мы зверями, давно уже сдохли бы! Но мы – люди… И душу умертвить труднее, нежели плоть…

Я решился на крайность – пошел к казачьему капитану. Неужели он не человек? Говорю часовому, что у меня неотложное дело, и меня проводят к капитану на квартиру. Он в распахнутой тужурке лежит на диване. Увидев меня, вскакивает.

– Что стряслось? – испуганно спрашивает он.

– Нет, – говорю я, – пока ничего. Но никто не знает, как долго это протянется. Всех нас постепенно охватывает безумие. Пока оно дремлет. Все знают, что им придется умереть, в такой ситуации ни перед чем не останавливаются. Что им терять? Нечего… Пуля только оборвет наши мучения…

– Что я могу сделать? – тихо спрашивает он.

– Всё! Разве нельзя привозить больше воды? Наши люди уже не в силах ее приносить, они слишком изнурены для этого. Но у вас есть солдаты, пятьсот человек, которые ничем не заняты. Или нельзя выдать хотя бы пару одеял? Или соломы? Имею в виду солому из-под ваших лошадей. Самара – крупный город, не так далеко… Немного мыла, только для врачей… Немного белья… Наши рубашки расползаются на теле…

– Ах, да поймите же вы меня! – вырывается у него. – Я младший офицер и не могу приказать. И как бы искренне вам ни сочувствовал, не в состоянии ничего изменить…

– Вы должны что-нибудь сделать! Что-нибудь, хоть что-нибудь! – Я почти умоляю. – Мы должны увидеть, что в этой стране есть хотя бы один человек! Продемонстрируйте нам это! Пятнадцать тысяч человек проклянут Россию, если его не увидят, вскоре не увидят, завтра!

Капитан падает на стул, опускает голову на стол.

– Думаете, я при всем этом могу оставаться по-прежнему спокойным? Нет, мне пришлось увидеть много постыдного… О, не только здесь… Я дважды ранен. Но давно подал бы рапорт с просьбой отправить на фронт. Если бы не знал, что тогда здесь…