Юрий Комарницкий - Старший камеры № 75 Страница 26

По внутренностям подъезда можно определить очень многое: какие жильцы проживают в квартирах, степень их солидности, чистоплотности, семейного положения.

Очередной подъезд. На лестничной площадке валяются окурки. Стены испещрены нецензурными надписями. Из забитых до отказа мусоропроводов торчат горлышки бутылок.

Звоню…, еще раз звоню. Никто не подходит. Дверь не заперта. Где-то в глубине квартиры плачет ребенок. Не выношу, когда плачут дети.

Прохожу в комнату. Убогая обстановка. Стол завален объедками. Шторы на окнах отсутствуют. На стене пошло и одиноко маячит плакат, на котором изображен передовик производства. На полу драная дорожка. В углу комнаты достопримечательность: на матрасе без простыни в неестественной позе спит голый мужчина. Трусы валяются рядом на грязном полу. Рой мух ползает по голой спине, копошится в заднице.

Посередине комнаты — детская кроватка. Годовалый ребенок в грязной маечке захлебывается плачем. В кроватке есть даже «игрушки» — две пустых бутылки из-под водки. Стою в раздумье. Для меня это обычная картина, но привыкнуть не могу. Эту картину можно назвать приблизительно так — «Впереди всеравно тюрьма». Беру мокрого ребенка на руки, выхожу на лестничную площадку и звоню в соседнюю квартиру. Дверь открывают не сразу.

— Участковый, за-хо-ди, гос-тем будешь, — дышит перегаром мне в лицо толстая неряшливая женщина. За ее спиной лицо еще одной женщины, тоже пьяной. Я молчу.

— У-у-у-у-участковый, отнеси ребенка обратно… он мне не нужен.

Она пьяно пытается меня оттолкнуть и продолжает:

— Я дочку забрала, ему пусть остается пацан… понял?! Я продолжаю молчать. Мое поведение ее настораживает. В интонации появляются ноющие нотки:

— А-а-а… ты меня не забирай… ты его посади.

Мне все это омерзительно. Я протягиваю ей ребенка и говорю:

— Машина придет через двадцать минут. Успокойте ребенка и ждите.

Она берет ребенка, пьяно пытается его ласкать:

— Ути, моя маленькая, ути-ути…

Выхожу из квартиры. Выбегаю из подъезда.

Недалеко будка телефона-автомата. Звоню, объясняю ситуацию.

Моя работа самая приятная, денежная, легкая на свете. Я — коммивояжер.

В голове хаос. Усилием воли заставляю себя идти по набору дальше. Знаю, что мое состояние уже написано на моей физиономии. Как будто ничего нового для меня в этих картинах нет, все же здравый смысл не желает воспринимать подобное спокойно. Почему так происходит? Почему в нашем обществе огромное количество обездоленных людей? Я вижу подобные картины ежедневно и заверяю, что в тысячах и тысячах квартир, пройденных мною, огромное количество жильцов ведут убогий, безрадостный образ жизни.

Оказывается, я забрел на окраину города. Перед глазами вырастают несколько старых покосившихся домиков.

Подхожу к одному из них. Из трубы вьется дымок, значит, есть живые люди. А если есть живые люди, обязанность комми вояжера — нанести им визит.

Прохожу во двор. Он весь зарос травой, которая уже убита осенними заморозкам. Низенькие стены, маленькие окна, ветхие ставни, затхлость и заброшенность.

Открываю первую дверь, прохожу. В коридоре темно. Стучу в дверь, ведущую в жилую комнату. За дверью слышится голос, напоминающий шипение самовара:

— Вхо-жи-ше.

Вхожу, образцы наготове. Вижу сгорбленную фигуру старухи.

«Почему она стоит в темном углу? Так, пожалуй, не разглядит образцы». Подхожу ближе… протягиваю образцы и говорю:

— Бабушка, не хотите портрет заказать?.. Можете заказать портреты своих детей, родственников, деньги сразу платить необязательно.

Старуха делает шаг, и я наконец могу рассмотреть ее лицо. Мне становится жутко. Я вздрагиваю и непроизвольно отступаю на шаг. Ее лицо — бесформенный, разлагающийся кусок мяса. Там, где должны быть щеки, — висящие куски бледно-розового мяса. Нос отсутствует полностью. На его месте — две ужасные дыры. Красные глазницы уставились куда-то в пространство. По непонятной причине я с каким-то болезненным интересом смотрю в это лицо и не могу оторваться. Что это было?.. Проказа?.. Сифилис?.. Старуха что-то пытается сказать, но ее слов я уже не слышу. Пришедшее в одно мгновение чувство отвращения заставляет выбежать из дома, быстрым шагом уйти из этого отмеченного богом или дьяволом места.

Я — коммивояжер. «У вас работа, которую нельзя назвать работой… Так, одно баловство и неуважение к себе». Подобные суждения я слышал неоднократно и от лиц, занимающих довольно высокие государственные должности. Правда, у нас по этому поводу есть слова в Конституции: «Любой труд почетен». Оказывается, так думают далеко не все.

Странно, я ко всему привык, но на поверку оказывается: собственное убеждение, что у меня хорошие нервы, — самообман. После «прокаженной» старухи пойти по набору дальше уже не смогу. «Кто же меня в шею гонит», — ловлю себя на радостной мысли, что я свободен. Вот сейчас прекращу работу, и никто не заставит идти дальше. Собственно говоря, свобода — это все.

Глава 2

В последнее время я за город выезжаю мало. На периферии, в райцентрах, работа идет лучше, но полное отсутствие бытовых условий и комфорта заставляет меня отдавать предпочтение городу. Под бытовыми условиями не следует понимать что-то слишком обширное. Нет… я имею в виду всего лишь гостиничный номер и ванную комнату.

Вопрос гостиниц и устройства в них — это один из важнейших вопросов моей жизни. Восточный мудрец сказал бы по этому поводу следующие слова: «Устроиться у вас в гостиницу рядовому гражданину — это все равно, что достичь обиталища богов великой Джомолунгмы». Естественно, восточному мудрецу попасть в ту же гостиницу несравненно легче, чем коммивояжеру-фотографу.

Иногда попасть в гостиницу удается. Налитой свинцом походкой я вхожу в холл.

Здесь я уже проживаю целых два дня и две ночи. Сегодня у меня «экзамен» — день продлевания проживания. Ведь у нас, если ты не принадлежишь к клану начальников, ты обладаешь правом проживания не более трех суток. Всевозможная бронь, бланки направлений, командировочные листы с печатями — вот неполный арсенал, обеспечивающий устройство в гостиницу. Твои честно заработанные деньги роли не играют. Гостиничные церберы-администраторы у нас возведены в ранг судей, способных наказывать и миловать.

Итак, я в холле… Подхожу к швейцару… Показываю пропуск… Кажется, начинается:

— У вас тут проживание закончилось… А у нас продления не будет.

Он топчется на одном месте, словно изо всех сил сдерживает нужду. Я выхватываю у него из руки пропуск и поднимаюсь на свой этаж к дежурной за листом продления.