Эндрю Тернбулл - Скотт Фицджеральд Страница 26

Гаус придерживался сократовского подхода. Он выдвигал теории, которые затем предлагал развивать самим студентам, утверждая, что его цель «порождать идеи, а не находить им решения». Начиненный цитатами и наделенный добродушным юмором, он обычно приветствовал опоздавшего словами: «Добро пожаловать в Эльсинор!». Когда студент плел околесицу, он мог вдруг прервать его увещеванием: «Дорогой друг, ради бога, пощади, — добавляя при этом тихо: — Всемилостивый, не дай погибнуть отроку в неведении!». Гаус обожал старшекурсников. Своей верой в них он пробуждал в их душах самое лучшее, что было в них заложено. Позднее, будучи уже деканом, он спас не одну заблудшую овцу. Он мог быть строгим и, в то же время, проявлял чуть ли не сентиментальность в отношении самых беспокойных студентов, явно считая, что они обладают большими способностями, чем паиньки. Возможно, это и стало причиной его симпатий к Фицджеральду. Скотт отвечал ему глубокой взаимностью. Для Фицджеральда Гаус стал в американской педагогике эталоном и одновременно маяком, по которому он сверял свой неустойчивый курс жизни.

В отношениях Фицджеральда и Джиневры уже был виден финал. Предыдущим летом, когда он оказался с ней на вечеринке, он поймал чью-то реплику о том, что «бедным юношам нечего мечтать о женитьбе на богатых девушках». В ноябре Джиневра приняла его приглашение посмотреть матч между Йелем и Принстоном, но сразу же после игры, простившись с ним на остановке, завернула за угол, чтобы встретиться с другим молодым человеком. После этого она перестала писать, и в январе Фицджеральд прекратил свои настойчивые ухаживания.

Джиневра была принцессой, ради которой он, словно рыцарь, добивался славы и почестей в Принстоне. Но она вышла из семьи богатых чикагских аристократов и потому была ему не пара. Он казался ей ломкой тростинкой, на которую она не могла опереться. Фицджеральд понимал, что не соответствует ее идеалу, и это глубоко его ранило. Кто знает, сколько тоскующего чувства Фицджеральда к Джиневре перенесено на незатухающую и чистую любовь Гэтсби к Дэзи Фэй.

Но Фицджеральд, часто относившийся иронически к превратностям судьбы, увидел в этом разрыве и обратную сторону. Что стало бы с ним, если бы он добился Джиневры? После их размолвки он написал рассказ для «Литературного журнала» под названием «Источник вдохновения и последняя капля», в котором писатель завоевывает утраченную когда-то любовь, и это исполнение желания лишает его способности писать. Остаток жизни он проводит за игрой в гольф и в уютной скуке.

«Медленно и неотвратимо, а под конец одним мощным всплеском — пока Эмори разговаривал и мечтал — война накатилась на берег и поглотила песок, на котором резвился Принстон. По вечерам в гимнастическом зале теперь гулко топал взвод за взводом, стирая на полу метки от баскетбола». Это была весна, когда Америка вступила в первую мировую войну. Скотту все чаще приходили мысли самому принять в ней участие, хотя в ту пору он был полностью поглощен борьбой, которая велась в университетском городке.

То и дело в Принстоне возникали разговоры о роспуске студенческих клубов, которые, как утверждали, — пустая трата времени, да и в известной мере снобизм, поскольку процентов для пятнадцати студентов каждого курса двери в них оказывались закрытыми. Вудро Вильсон, будучи ректором Принстона, пытался упразднить клубы, теперь же они подвергались нападкам со стороны самих учащихся. Три ведущих студента второго курса отказались вступить в них. При поддержке «Принстонской газеты» они развернули кампанию, которая привела к сокращению на четверть числа вступивших в клубы второкурсников. Протест искусно направлялся и мог бы уничтожить существующую структуру, не разразись война, которая перевернула жизнь в университете.

Фицджеральд был завороженным, но оставшимся в стороне наблюдателем. Рассматривая движение против клубов как колоритное и забавное представление, он явился вдохновителем номера «Тигра», где в гротескной форме выставлялись и клубы, и их низвергатели. Он рассматривал клубы как часть установившейся традиции и был склонен воспользоваться ею, тем более что сам он попал в один из лучших. В то же время он восхищался реформаторами, которые приносили в жертву привилегии ради идеалов равенства и братства, почерпнутых у Толстого, Уитмена и Торо.[54] Это был период, когда волна идеализма захлестнула университет. Один из второкурсников — руководителей движения — Генри Стрейтер, стал прообразом Бэрна Холидея, бунтаря и пацифиста в романе «По эту сторону рая».

Впоследствии Фицджеральд рассматривал этот хаотический год, как исток своей литературной карьеры. Он приехал в Принстон в поисках выхода своему таланту и проторил для себя дороги одну за другой, сначала в «Тигре», а затем в «Треугольнике». Постепенно он стал больше тяготеть к «Литературному журналу», поскольку твердо решил стать крупным писателем, — если не Шекспиром, то, по крайней мере, на одну ступеньку пониже — Китсом или, скажем, Марло.[55] Эта его самоуверенность раздражала даже друзей и благожелателей.

Он вкусил той жизни, о которой мечтал, когда посетил Эдмонда Уилсона, теперь начинающего репортера в Нью-Йорке». Фицджеральд, заметивший Уилсона еще из такси до того, как они встретились, сразу понял, что он сильно изменился.

«Я увидел его, быстро шагавшего в толпе, одетого в темно-коричневый плащ поверх неизменного коричневого пиджака… Меня крайне удивило, что он опирается на легкую трость… Это уже не был застенчивый, неприметный студент, эрудит из Холдер-Корта. Он шествовал уверенно, погруженный в свои мысли и глядя прямо перед собой. Было совершенно ясно, что нынешнее положение вполне устраивало его. Я знал, что сейчас он жил в отдельной квартире вместе с тремя знакомыми, свободный от всех табу студенческих лет. В нем чувствовалось и еще что-то, что поддерживало его в жизни, и я впервые ощутил это что-то — дух большого города…

В тот вечер, на квартире у Кролика, жизнь казалась полной упоения, и свободной от каких бы то ни было тревог — утонченное воплощение всего того, что я полюбил в Принстоне. Нежные звуки гобоя перемешивались с шумом улицы, с трудом проникавшим в комнату через великое множество стеллажей с книгами».

Но это наслаждение ему предстоит пережить в далеком будущем. В тот момент Фицджеральд утолял жар души тем, что писал в «Литературный журнал». «Моя голова была наполнена музыкой стихов Суинберна и образами Руперта Брука,[56] — вспоминал он. — Я провел всю весну, просиживая до поздней ночи над сонетами, балладами, ронделями. Где-то я прочитал, что все великие поэты создавали крупное произведение к двадцати одному году. Мне оставался всего лишь один год. Кроме того, надвигалась война. Я должен опубликовать книгу потрясающих стихов до того, как погибну».