А. Диесперов - Блаженный Иероним и его век Страница 26

"Да будет она глуха к музыке. Лира, свирель, кифара — пусть не знает,  зачем они сделаны".

"Пусть не присутствует на свадьбах рабов, не участвует в шумных играх дворни. Я знаю, некоторые советуют, чтобы дева Христова не мылась с евнухами, а также замужними женщинами, потому что у тех остаются мужские помыслы, а эти вздутыми животами говорят о мерзких делах. А мне вообще не нравятся омовения в подрастающей девице, которая должна стыдиться самой себя и себя обнаженною не видеть".

Что-то неумолимое, почти злое есть в этих словах (даже если иметь в виду, что советы касались девушки, предназначенной позднее сделаться монахиней). И тем более характерно для Иеронима, что он даже в этом случае делает уступку в отношении литературы. "Пусть учит греческие стихи. Но тотчас же за этим пусть следует изучение латыни. Иначе, если сначала не приучить к ней молодые уста, произношение будет искажаться чуждыми звуками и будет засорен  язык  иностранными  недостатками".

Иероним, из своей вифлеемской пещеры заботящийся о правильном латинском произношении неведомой ему девочки, — это ли не образ "стилиста до гроба"!

Из той же вифлеемской переписки мы имеем и другое послание — "О воспитании маленькой Пакатлы", которое после всех этих ожесточенных проповедей, бранчливой полемики с Иовинианом и Вигилянцием, колкостей по адресу Августина, вдруг озаряет лицо святого такой теплой, солнечной улыбкой, что  мы,  можно  сказать,  почти  теряемся  от  радости.

"Трудное дело писать малютке, которая не понимает, что ей говоришь, души которой не знаешь, о склонностях которой рискованно гадать, так как в ней, по слову великого оратора, скорее можно хвалить надежду, чем осуществление. Как ей проповедать воздержание, когда она просит пирожков; когда на руках матери она лепечет без умолку; когда ей приятнее медовые пряники, чем слова? Разве будет слушать тайны апостола та, которую занимают более ребяческие сказки? Разве почувствует загадки пророков та, которую печалит грустное лицо няни? Поймет ли она величие Евангелия, от молнии которого помрачается всякий ум смертных? Как увещевать - к повиновению родителям ту, которая нежной ручкой бьет смеющуюся мать? Итак, пусть наша Пакатула получит это письмо, чтобы когда-нибудь прочитать его. Тем же временем, как только изучит начатки азбуки, пусть складывает слоги, учит имена и связывает слова и пусть предлагаются ей в награду пирожные, сладости и все, что приятно на вкус, чтобы она больше читала своим тоненьким голоском. Она будет усердствовать в этом, чтобы получить или какие-нибудь цветы, или безделушки, или любимые куклы. Между прочим, пусть учится нежными пальчиками и прясть, пусть часто рвет нити, чтобы после не обрывать; после работы пусть развлекается играми, виснет на шее у матери, на бегу целует домашних. И псалмы пусть поет из-за награды, пусть полюбит учиться тому, чему должна учиться, так чтобы это было не необходимостью, а развлечением, делом не нужды, а желания.

Некоторые имеют обыкновение, обрекая девушку на вечное девство, надевать на нее траурные платья, закрывать ее темным покрывалом, не позволять носить золота ни на голове, ни на шее. Поистине, рассуждение правильное, чтоб она и в юном возрасте не приучалась к тому, что ей будут запрещать позднее. Но другим кажется иначе. Разве, говорят, если сама не имеет, других не будет видеть имеющими? Любит украшения род женский. И мы знаем многих, даже особенно целомудренных, которые с удовольствием наряжаются — не для кого-либо из мужчин, а сами для себя. Пусть уж лучше пресытится тем, что имеет, и видит, как восхваляются другие, этого не имеющие. И лучше, если удовлетворившись, станет пренебрегать этим, чем не имея, будет стремиться иметь" и т. д.

Иероним учил когда-то: "Читаешь ли ты, или пишешь, или бодрствуешь, или дремлешь — пусть в ушах твоих вечно, как рог, звучит любовь". Если бы чаще и для него самого звучала она, как в этих добрых  словах  ласкового  и  улыбающегося  письма!

 XI

Последние годы Иеронима были омрачены бедствиями и волнениями всякого рода. Умерла Павла. Это было тяжелым ударом для него. Уже много времени спустя, когда он хотел написать похвальное слово ей, он все-таки не мог от горя. "Сколько раз я ни брался за стиль, чтобы написать обещанное, у меня костенели пальцы, падала рука, мутились чувства". Все-таки надгробие Павлы было украшено латинскими гекзаметрами Иеронима; он, выражаясь его же словами применительно к подобному случаю, "посеял на  ее гроб цветы эпитафии".

Видишь ли тесный сей гроб, в глубинах скалы иссеченный? Это — Павлы приют, наследницы сеней небесных, Той, что покинувши Рим, отечество, кровных и брата, Сына, богатства свои, в Вифлеемской сокрылась пещере, — Здесь твои ясли Христос; здесь некогда древние маги Тайного смысла дары принесли человеку и Богу. Теперь все чаще  стала  ощущаться  в  вифлеемской колонии нужда. Громадное состояние Павлы было израсходовано ею на дела благотворительности. Содержание  монастырей  и  странноприимного  дома  требовало тоже больших средств. После  смерти  ее остались  только долги.  Денег,  вырученных  Иеронимом  от продажи собственных земель в Паннонии, также не могло хватить  надолго.  Постоянная  тревога  и  ожидание  нападений  кочевых  разбойничьих  племен, соседних с Палестиной (иногда и действительно  нападавших на нее, как видно из переписки Иеронима),  еще увеличивали необеспеченность  существования. Сказывался упадок сил, мучили болезни. Иероним писал Августину: "Я, когда-то солдат, а сейчас инвалид, могу только хвалить твои победы и победы других, а не сам  сражаться, имея  столь  слабое  тело, — Время уносит все, и самую душу. Как часто — Помню — детские дни я тешил пеньем веселым. Сколько забыто теперь тех песен. Неверен Мериду Стал даже голос......"

Ко всему этому присоединилось и общее горе всего Римского мира. Все ближе и ближе надвигалась катастрофа разрушения Империи. "Имеющий жить, доколе есть люди, Рим — victura dum erunt homines Roma" (Amm. Marc. XIII, 6), "princeps urbium" (Horat. Carm. IV, 3) доживал в агонии последние дни свои под ударами варваров. Они уже давно мирно завоевали его. Они уже были на службе его легионов, на высоких административных постах, во главе войска. Иероним в "Жизни Илариона" упоминает о кандидате (придворная должность) императора Констанция, "русыми волосами и белизною тела указывавшем на свое происхождение". В "Комментарии к Даниилу" находим следующее место: "Четвертое же царство (в видении этого пророка), которое, очевидно, относится к римлянам, сковано из железа, истребляющего и покоряющего все. Но пальцы и ноги его лишь отчасти железные, а отчасти глиняные, что яснее всего подтверждается в наше время. Потому что, как раньше не было ничего сильнее и крепче Римской державы, так при конце вещей нет ничего беспомощнее. Теперь мы и в междоусобных войнах, и против других народов не можем обойтись без поддержки чуждых варварских племен". И действительно, вандал Стили-хон являлся даже верховным начальником воинских сил Империи. Иероним на самом себе мог испытать все неудобство нового положения вещей, так как этому "полудержавному властелину" пришлись не по вкусу намеки ученого монаха в только что упоминавшемся Комментарии, и отшельник рисковал жестоко поплатиться за них, если бы смерть Стилихона не избавила его от могущественного недруга.