Пётр Киле - Дневник дерзаний и тревог Страница 26

Демагоги, возмущаясь поляками, какие они есть, Бог с ними, стучат себя по лбу, не замечая этого. А в головах лишь звон костяшек пропагандистских клише.

Что бы сделали поляки на Красной площади, если, конечно, нацисты им позволили маршировать вместе с ними 7 ноября, если бы народы СССР им позволили? Это ясно. Никита Михалков озвучил развеянные в дым помыслы фашистов: убрать Мавзолей Ленина! Развеять прах, как пыжились сравнять с землей Ленинград.

А затем кинорежиссер, получивший Оскара за антисоветизм, отмечал свой юбилей с президентом, который, видимо, вполне разделяет его пристрастие к гробокопательству в условиях, когда население вымирает, как от эпидемии чумы, какой еще не знало человечество. Боже! Как бы мне хотелось убедить себя, что я сгущаю краски.

Но все так. Антироссийские настроения поляков в головах русской интеллигенции, возмечтавшей превратиться в средний класс. Для этого мало разрушить Отечество, надо переписать историю, переменить все акценты в понятиях добра и зла, в содержании нового гуманизма, выработанного классической русской литературой. Все это делается у нас. Я помню, интеллигенция всегда заигрывала с поляками, и нет ничего удивительного в том, что они относятся к русским так, как русские к самим себе.

Однажды, еще школьником, я был в Мавзолее - в те дни - Ленина и Сталина. Мне показалось, тело Сталина занимает много места и излишне здесь, Ленин был естественен как в жизни, так и в смерти. Конечно, нелепо было сооружать Мавзолей на Красной площади. Но это получилось в исторически конкретной ситуации, как слагается история и протекает жизнь. В церквях венчают, крестят и отпевают. Торговые ряды соседствуют с Покровским собором. Мавзолей вписался в Красную площадь.

Разумеется, разрушителям СССР, нынешнему режиму, части интеллигенции из перевертышей Мавзолей, как бельмо на глазу. Им страшно: память о Ленине сохранится, а о них нет, какие бы памятники на их могилах ни возводили наскоро, как на могилах воров в законе. Через 50-100 лет ничего не останется, кроме забытых надгробий, а через 500 - и вовсе ничего.

Где Мавзолей Александра Македонского? Где его прах? Абсолютно неважно. Но Александр в памяти человечества навсегда, каким бы его ни изображали его почитатели или злопыхатели. Память о Ленине сохранится тоже, он один из гениев человечества.

Но сегодня у нас не выносят гениев. Что за будет это фильм о Сергее Есенине? О Пушкине, судя по псевдоисторическим сериалам? Пишут о потомках поэта, находят, но какое отношение они имеют к Пушкину, к его лирике? Никакого. Чернь интересуется лишь окололитературными фактами, не вынося ничего великого, высокого. Не вынося стихов Пушкина и Есенина, жемчужин поэзии всех времен и народов.

Не выносят и великих событий. Когда речь о блокаде Ленинграда, у журналистов один вопрос вертится - о фактах людоедства. История СССР сведена к сталинским лагерям. Узнал из выступления Михаила Задорнова, как школьник в сочинении о 1937 годе что-то сморозил. Нетрудно догадаться, на какие темы ныне им приходится писать сочинения.

А ведь 1937 год - знаменательный год в истории СССР и русской культуры. Страна широко отмечала столетие со дня смерти Пушкина, было выпущено самое полное собрание сочинений поэта. Это было в русле культурной революции, поднявшей Россию от сохи до победы над фашизмом и Космоса.

Много я спорил со своим другом-однокурсником о Революции, при этом, надо заметить, он вступил в партию еще в армии, я мог вступить и на философском, и позже как член Союза писателей, но ради внутренней свободы не сделал этого, что для меня естественно, и вот именно мне, беспартийному, приходилось выступать против нападок на большевиков. У меня был аргумент, перед которым мой друг отступал: "Не будь Революции, он, может быть, прогуливался бы по Эрмитажу или среди ночи по берегу Финского залива, но не со мной, меня просто не было бы на свете - никогда".

На Амуре, когда там проезжал Антон Павлович Чехов в конце XIX века, процветало частное предпринимательство, как в Америке в пору золотой лихорадки, с быстрым вымиранием коренного населения. По подсчетам этнографов, к 1913 году нанайцев не осталось бы на земле.

Самоназвание нанайцев хэчьжени. Это остатки населения из царства Цзинь, сметенного буквально с лица земли ордами кочевников. Это было цветущее государство. Люди, затерявшиеся в тайге, выжили, но утратили письменность и все блага цивилизации. Но язык сохранил понятия "книга", "читать", "писать".

Когда пришли на Амур русские, нанайцев крестили, как всюду это делали христиане. Мои родители родились в годы Революции и Гражданской войны на Дальнем Востоке. Я помню жизнь в нанайском селе такою, какая она была всюду по России - с двумя общественными зданиями школа и клуб, которые еще в 50-е годы XX века соответствовали своему назначению и занимали видное место.

Мой отец погиб под Москвой, его младший брат где-то под Сталинградом. Моя мать умерла от туберкулеза легких, когда я учился в 5 классе в соседнем селе и жил в интернате на полном государственном обеспечении, введенном буквально в мой приезд, иначе моему старшему брату пришлось бы оставить школу и пойти в рыбаки. Боюсь, на Амуре ныне все пошло по второму кругу с лихорадкой частного предпринимательства, благо есть там чем промышлять, с отъездом русских в Россию, как говаривали встарь.

Мне трудно представить, как бы я сегодня вступал в жизнь и в литературу. Разумеется, молодежь в любые эпохи находит свои пути, как в самые холодные весны трава пробивается, расцветают луга. Но я рос, менее кого-либо приспособленный даже к тем, теперь это особенно ясно, почти идеальным условиям, словно детство и юность я провел "в садах Лицея".

Во мне не было ни тени предприимчивости, хотя мечты о великой жизни рано пробудились в моей душе. Может быть, я сознавал тщету моих грез о славе? Ведь я мечтал не просто стать известным, решив однажды, писателем, ну, прежде всего ради той же внутренней свободы, к примеру, не каждый день ходить на работу, как все, обрекая себя, правда, на нескончаемый труд все 24 часа, наяву и во сне, - а явиться не иначе, как гением.

Откуда это я взял? Еще в интернате в Найхине я весьма сожалел, что такое название не звучит, то ли дело Лицей, разумеется, единственный, царскосельский, да первого выпуска. Но, кажется, мои фантазии не отличались оригинальностью, если ныне лицеев и университетов хоть пруд пруди.

Верил ли я сам в свою мечту, не знаю, но, совершив ряд ошибок в жизни, обычно роковых в юности, на первом курсе философского факультета я нежданно начал писать стихи, зачитываться лирикой и классической прозой всех времен и народов, - в этом и состояло мое философское образование.