Владислав Отрошенко - Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга Страница 26

6. Свидетельство поручика Скорнякова.

7. Показание поляка Радзивилла о том, что в ночь с 7 на 8 ноября криков из квартиры Деманш не было слышно, а также следственный эксперимент, подтвердивший, что, если бы таковые были, не услышать их было бы нельзя.

8. Показание прислуги о том, что Сухово-Кобылин никогда не был так сильно обеспокоен отлучкой Деманш, как утром 8 ноября.

9. Отсутствие у Сухово-Кобылина алиби на период с часу ночи до семи часов утра.

10. Обнаружение драгоценностей на убитой Деманш, исключающее возможность убийства с целью ограбления.

11. Общий тон переписки любовников, свидетельствующий о всевозрастающей ревности Деманш и раздражении Сухово-Кобылина.

Российскому судопроизводству этих материалов было вполне достаточно, чтобы признать Сухово-Кобылина виновным в убийстве француженки, и Закревский, полагаясь на красноречие прокуроров, уже готовил свою резолюцию по делу для представления ее министру юстиции и государю… Несколько месяцев судебной процедуры, а потом короткое прощание с родными под взорами полицейских, слезы, рыдания — и столбового дворянина повезут вдоль верстовых столбов Владимирской дороги. Словом, всё шло хорошо.

Но вот 20 ноября под вечер произошло совершенно неожиданное, никем не предвиденное событие: находящийся под стражей в Серпуховской тюрьме дворовый человек Сухово-Кобылина повар Ефим Егоров сознался в убийстве Деманш. Это был гром среди ясного неба!

Признание Егорова было получено стараниями частного пристава Стерлигова, незаметного чиновника, который не входил в группу следователей Особой комиссии. Он трудился, так сказать, на обочине главной дороги, по которой двигалось следствие, и, действуя единолично, как он сам объяснял, «признал необходимым подвергнуть Егорова строжайшему заключению в секретной комнате, дабы через уединение предоставить его суду собственной совести, почему отослал его в Серпуховской частный дом».

Само это решение Стерлигова — искать убийц в кругу прислуги Деманш — свидетельствовало, что он был не в курсе того направления, которое упорно давали делу Закревский и Панин, и не знал о системе капканов, которыми следователи Особой комиссии обложили Сухово-Кобылина, пользуясь одобрением высших сановников. Следственная братия была в отчаянии. Сложнейшая конструкция, сооруженная для поддержания «качательности» дела, рушилась на глазах; надежные акции сгорали прямо в руках. Стерлигов, сам того не подозревая, спутал все карты, сломал продуманную игру. Потом, когда пройдет время, когда улягутся страсти, Александр Васильевич коротко и едко обрисует эту ситуацию устами одного из персонажей «Дела»: «Боже мой — он всё изгадил! Нынче всякий по-своему, просто хаос».

Получив срочное донесение о «происшествии» в Серпуховской полицейской части, Закревский вытащил из сейфа и положил перед собой на стол широкий плотный лист, украшенный двуглавым орлом и росчерком государя. Двигая желваками и краснея от прилившей к голове крови, он макнул перо в чернильницу, занес его над чистой бумагой и долго смотрел в эту белую пропасть, способную поглотить и раскрошить в своих глубинах не то что частного пристава — полковника, генерала, кого угодно! Ах, если бы засунуть это показание в глотку Егорова, а Егорова в глотку Стерлигова, а Стерлигова… Но было поздно.

Признание Егорова было написано собственноручно; получив его, расторопный Стерлигов тут же одел арестанта в солдатскую шинель, посадил в казенный экипаж и доставил к обер-полицмейстеру Москвы. В кабинете Лужина Егоров подтвердил свои показания в присутствии свидетелей, писарей и должностных лиц. Важный вид высоких чиновников и их пристальные взгляды, обращенные на него, нисколько не смущали повара. Он рассказывал невозмутимо, с простодушной деловитостью:

— Купчиху Луизу Ивановну Симон-Деманш при жизни я знал более десяти лет, потому что она была любовницею моего барина и распоряжалась в дому у нас как барыня; барин ее любил и много слушал, а она пользовалась этим и много наговаривала ему на людей, за что и терпели наказания не только те люди, которые жили при ней на квартире, но даже в доме барина все люди наши ее ненавидели, а в особенности бывшие у нее в прислуге. Последнее время пред смертью она еще сделалась злее и капризнее, и как я по поварской должности всех чаще бывал у нее на квартире, то и всегда почти разговаривали между собою, как бы от нее освободиться. Седьмого числа ноября, вечером, по обыкновению пришел я к Луизе Ивановне Деманш за приказанием насчет кушанья — это было часу в восьмом; ее не было дома, и я, сидя с девушками Аграфеною Ивановой и Пелагеею Алексеевой, опять возобновил разговор, как бы окончить задуманное дело, и долго разговаривая, окончили тем, что решились в ту же ночь убить ее. Об чем я велел сказать Галактиону Козмину, служившему при ней дворовому человеку нашему, который за болезнью кучера ездил с ней в Газетный переулок к мамзели Эрнестине. Я думал было идти домой, как она с Галактионом возвратилась и, увидев меня, сказала, чтоб я узнал, будет ли барин кушать дома, и чтобы приходил за приказанием поутру, а между тем дала запечатанную записочку к барину и приказывала, чтобы он прислал ответ. Выйдя из комнат, я пошел к Галактиону, который убирал лошадь, и там объявил ему, что ночью приду и мы убьем Луизу Ивановну. Возвратясь домой, записку, по небытности барина дома, отдал камердинеру Макару, а сам пошел наверх в людские комнаты и лег спать. Макар в половине второго часу пришел ко мне наверх и велел сказать Луизе Деманш, когда приду к ней поутру, что обедать барин дома не будет и что готовить надо только один завтрак, а также сказать, чтоб не ждала ответа на записку. Макар ушел, а я немного погодя встал и пошел на квартиру Симон-Деманш. Комната, где спала Пелагея с Галактионом, прямо из сеней была незаперта по условию нашему. Я, придя, тотчас окликал Галактиона, который встал, и мы пошли в спальню Деманш. Она спала, лежа на кровати навзничь; на столе, по обыкновению, горела в широком подсвечнике свеча. Я прямо подошел к кровати, держа в руках подушку Галактиона, которой, накрыв ей лицо, прижал рот. Она проснулась и стала вырываться; тогда я схватил ее за горло и начал душить, ударив один раз кулаком по левому глазу, а Галактион между тем бил ее по бокам утюгом. Когда мы увидали, что совсем убили ее, то девки Пелагея и Аграфена одели ее в платье и надели шляпку, а Галактион пошел запрягать лошадь, и когда было готово, то он пришел в комнаты, взял вместе со мною убитую Деманш и, уложив в сани вниз, прикрыл полостью; Галактион сел кучером, а я в задок. Ночь была темная, и мы, никем не замеченные, выехали за Пресненскую заставу, за Ваганьковское кладбище, где в овраге свалили убитую; но опасаясь, чтобы она не ожила на погибель нашу, я перерезал ей бывшим у Галактиона складным ножом горло, который там же где-то недалеко бросил. Окончив это дело, возвратились на квартиру Симон-Деманш, где девки всё уже убрали как надобно; чтобы отвлечь подозрение, мы сожгли в печке салоп Деманш и уговорились, чтоб Галактион, Пелагея и Аграфена при спросе говорили, что она неизвестно куда вышла со двора вечером и больше не возвращалась.