Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 27

(Затем проф. Бомбышев запевает «Viva Academia, viva professore». Часть зала поет «Ехал на ярмарку Ванька-холуй», а отдельные личности пытаются затянуть «Садко». Невыразимый содом.

Затем, несмотря на протесты хулиганствующих обывателей, перед фасадом Академии состоялась торжественная закладка монумента «Фаллос» работы скульптура К. Ушакова... Празднества продолжаются.)

Третье письмо написано откуда-то «из Европы».

Девочка! Вы и представить себе не можете, как меня взволновало Ваше письмо. Я словно услышал живой, волнующий, торопящийся голос Вашей бабки. Бабки! – а я знал ее молодой прелестницей. Как быстро бежит время... Я старый человек, девочка, мне незачем это скрывать, и я скажу Вам: да, я любил Вашу бабку. Все преходяще, все ветшает, но и эти старые кости ныли когда-то от желания. И эти руки, которые теперь могут удержать только перо, да, эти руки ласкали ее. Как давно это было! – но мне до сих пор трудно писать об этом.

Ш. Б. М! Она совсем облезла. То есть, я хочу сказать, что тайну этих букв я унесу с собой туда, где Вас, девочка, пока не ждут. Вы можете условно их расшифровать как Ширли Бесамэ Муча, – предположим, что я Ее так называл, или Шлемазл Бейцум Мазохес, – предположим, Она меня так называла... Девочка! Вы пишете о том, что собираетесь меня навестить, – я жду Вас с нетерпением, только предупредите заранее телефонным звонком. У меня очень уютно, послушаем пластиночки, а я не так уж стар.

На обороте этого листа Вы найдете стихи. Они, конечно, Вам известны, но никто не знает, что они – Ш. Б. М!

Позвольте считать себя Вашим другом.

Д. Б. л. Н. п.Я буду прятать,а ты проверь,что скрыло сердце,а что портфель:два узких следаи узкий смех,и два билетак заливу в снег,дух можжевеловый,в нем ты да я,и эти жерлажелания.Они открылисьв моей душе,едва наметившисьв карандаше.Едва начавшись,они, как гвоздь,прошили сердце,прошли насквозь.Я стану путать,но ты не верь —в наш узкий номеря помню дверь,испуг и шепот,и, сгоряча,в два оборотапрокрут ключа.И начиналось:то – ты, то – снег,то на мгновенье,то вдруг навек.То вдруг метельювалило домс окном, с постельюи кверху дном.Ах, то, что былокуда мне деть —забыть, запомнить,или надеть?(вариант Бродского)Я знал, что впору Я знал, что впорумне эта связь, мне эта связь,и до отъезда, и до обеда,и возвратясь. и наедясь.Двумя огнямидвух узких фар,и снег навстречу,на этот жар,на свет, на скоростьи сквозь стекло.Тебе натаяло,мне натекло...Меж двух каналов,двух площадеймы снова канулисреди людей,людского леса,житья, жилья,и неизвестно,кто ты, кто я.* * *Моя свобода и твоя отвага —не выдержит их белая бумага,и должен этот лист я замаратьтвоими поцелуями, как простыньи складками, и пеплом папиросным.И обещанием имен не раскрывать.

Эти стихи Дмитрия Бобышева были опубликованы семнадцать лет спустя в Париже, в сборнике «Зияния».

Глава Х

МАРИНА

Так барашка на вертел

нижут, разводят жар.

Я, как мог, обессмертил

то, что не удержал.

Ты, как могла, простила

все, что я натворил.

В общем, песня сатира

вторит шелесту крыл.

Описание любовных историй нашей юности могло бы составить конкуренцию «Декамерону». Романы и разрывы, измены и адюльтеры, браки и разводы – куда до нас Шодерло де Лакло с его «Опасными связями»! Одни отделывались легкими царапинами на сердце, другие – тяжелыми шрамами. Думаю, что мучительный роман и разрыв Иосифа Бродского с Мариной Басмановой был самой трагической страницей в его жизни.

Время еще не пришло оглашать все подробности и перипетии этой драмы. Двое ее участников живы и при желании могут правдиво написать об этом сами. Мне же хочется рассказать, какое Марина производила впечатление, и вспомнить несколько эпизодов, свидетелями которых мы оказались.

Марина в те годы была высокая и стройная, с падающими до плеч каштановыми волосами, мягким овалом лица и зелеными глазами. На томике «Урания», присланном в подарок Якову Гордину с оказией в Ленинград в 1987 году, Бродский написал:

Прими зеленый томик, Яков.Зеленый – здешних цвет дензнаков,Он колер знамени пророка,Басмановой во гневе ока.

Очень бледная, с высоким лбом, голубыми прожилками на висках, вялой мимикой и тихим голосом без интонаций, Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в ее бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность.

По профессии Марина – художница, кажется, книжный иллюстратор. О степени ее дарования судить не могу – я никогда ее работ не видела. Тридцать с чем-то лет тому назад Бродский восторженно отзывался о ее таланте и музыкальности. Впрочем, его восхищало все, что имело к ней отношение.

Я часто видела Марину в филармонии, обычно без Иосифа: в те годы он не был завсегдатаем симфонических концертов, хотя хорошо знал Моцарта, Гайдна, Вивальди. «Кончерто гроссо» постоянно гремело в его «шкафу» и в процессе сочинительства, и во время визита очередной дамы.

Жила Марина на улице Глинки, в нескольких кварталах от нашего дома. Они с Иосифом часто у нас бывали, но мне ни разу не удалось вызвать ее на сколько-нибудь серьезный разговор и услышать ее мнение о тревожащих нас «вопросах мироздания». Впрочем, она охотно обсуждала фильмы. Я помню, что ее любимой актрисой была Мария Казарес в «Пармской обители».

Несмотря на всеобщие попытки, подружиться с Мариной не удалось никому из нашей компании. Разве что Бобышеву, если их отношения можно назвать дружбой.