Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 28

Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда мы друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет. Но иногда в ее зеленых глазах мелькало какое-то шальное выражение. И тогда напрашивался вопрос: не водится ли что-нибудь в тихом омуте?

Отношения между Иосифом и Мариной были напряженными и штормовыми даже в разгар их романа.

В идиллические дни, после многочасового «шлянья-болтанья» (выражение моей няни Нули) по Новой Голландии, они с Мариной, замерзнув, заходили согреться и выпить чаю.

В грозовые дни, после изнурительного выяснения отношений, Иосиф появлялся один, взъерошенный и несчастный, и мы, как могли, старались успокоить и утешить его. Лучший рецепт утешения был, естественно, у Нули: «Посади Осю картошку к обеду чистить, он и забудется».

Как-то Иосиф пришел среди дня без звонка, и по его побелевшему лицу и невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Но если б только невменяемый вид! Запястье его левой руки было перевязано грязноватым бинтом. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных.

Мы ни о чем не осмелились спросить, и он не дал никаких объяснений – мрачно съел тарелку супа и ушел.

Вскоре они помирились и заходили к нам вместе, с улыбками и цветами. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. Он не мог отвести от нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом – как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте.

После их ухода мы, естественно, сплетничали и перемывали им кости. Последнее слово, как всегда, было за Нулей: «Заметили, как у нее глаз сверкает? Говорю вам, она – ведьма и Оську приворожила... Он еще с ней наплачется».

И правда, через какое-то время картина повторилась. Безумный вид, трясущиеся губы и грязный бинт на левом запястье. В этот второй и, к счастью, последний раз Витя Штерн применил к Бродскому шоковую терапию.

«Слушай, Ося, – сказал Витя. – Кончай ты это... людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается».

С тех пор забинтованных запястий мы у Иосифа никогда больше не видели.

Поворотным пунктом в их отношениях была новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда, на даче наших друзей Шейниных в Комарове, и произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь Бродского и во многом изменившие его судьбу. Сам Иосиф в это время был в Москве.

Мы с Витей встречали тот Новый год у Юры Цехновицера в его бельэтаже на набережной Невы и не были участниками «шейнинской вечеринки». На следующий день, то есть 1 января, я уехала в командировку в Москву и о том, что случилось на даче в Зеленогорске, узнала только через неделю, вернувшись домой. Версии, как всегда в таких случаях, различались.

Поэтому несколько десятилетий спустя я попросила Шейниных, «главных хозяев» дачи, написать, кто тогда на этой даче жил, кто встречал там роковой Новый год и что же все-таки произошло.

Вот ответ Гали Шейниной:

Эта знаменитая дача располагалась на самой границе Комарова и Зеленогорска. Мы и сейчас видим ее в просветах между соснами, проезжая по Приморскому шоссе. В тот год мы снимали второй этаж этой дачи всемером. Самую большую комнату занимали Евсей Вигдорчик, Дима Бобышев и Гарик Прилуцкий.

Другую комнату занимали Вика и Миша Беломлинские, третью – мы (Шейнины. – Л. Ш.).

В то время мы вели переписку с друг другом в стихотворной форме. Особенно был популярен жанр да-цзы-бао. В туалете висел изящно иллюстрированный плакат:

Ведь как стихи писали встарь?Аптека, улица, фонарь...И вот спустя полсотни летФанера, дырка, туалет.

Иногда это были дневниковые записи, например, стихи Ирины Комаровой:

Здесь был поэт Виктор Соснора,Он кофе пил и ел рокфора.

Чаще, впрочем, этот жанр использовался для взаимной критики. Так, Бобышеву писали:

Друг разврата, мастер пьянства,Ненавистник постоянства.А поближе разглядя —Лицемер и разгильдяй.

Дальше шел длинный текст с сомнительными каламбурами, где Бобышеву инкриминировалась склонность «изГАЛЯться, наМИКАть, / Но ему не приВИКАть». (Имелись в виду живущие там дамы: Галя Шейнина, Мика Гильо и Вика Беломлинская. – Л. Ш.)

Бобышев парировал:

Тише, Шейнины, уймитеваши игры, наконец.Здесь за стенкой дремлет Митя —целомудренный юнец.

Бывали и крутые разборки. Однажды перепившегося и бушующего Бобышева мужчины насильно уложили в постель. Проснувшись утром, он не угомонился, а запустил в Евсея довольно тяжелой пепельницей, Галю и Лилю Друскину обозвал блядями, а Алику крикнул: «Эй ты, голубой!» (он оправдывался потом, что имелась в виду голубая шейнинская рубашка.) Пришлось его укоротить путем лилового фингала.

Накануне этого Нового года Бобышев предупредил, что приедет с девушкой. Девушка оказалась Мариной Басмановой. Дима объяснил, что Иосиф поручил ему опекать Марину во время его отсутствия.

Мы встретили ее приветливо, но дальше отношения не сложились. Марина всю ночь молчала, загадочно улыбаясь а ля Мона Лиза, а кругом все буянили, веселились и мало обращали на нее внимания. Под утро, заскучав, она, все с той же загадочной улыбкой, подожгла на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное, и она прокомментировала: «Как красиво горят». По всему стало ясно, что Димина опека зашла слишком далеко...

Вскоре Миша Петров созвал большой сходняк и призвал нас объявить Бобышеву бойкот и изгнать его с дачи.

Сцену изгнания стыдно вспоминать. Мы приехали на дачу, где Бобышев жил тогда в одиночестве. Оглашение приговора было поручено бедному Алику. За его спиной исходила гневом Вика Беломлинская. Миша, как всегда, заикался, я – Галя Шейнина – тоже что-то блеяла.

Дима вел себя с большим достоинством. Он спросил: «Вы разрешите мне собрать вещи?» А уходя, добавил: «Ребята, вы не правы».

Ясно помню, что наша идея бойкотировать Бобышева была продиктована не какими-то моральными соображениями, а тем, что сложившаяся «треугольная» ситуация непосредственно повлияла на арест Бродского.

В это время Бродский был в Москве. В Питере ему уже шили дело по полной программе, и было понятно, что возвращаться домой в обозримом будущем категорически нельзя: в родном городе его ждал неминуемый арест.

2 января я приехала в Москву, вечером того же дня пришла в гости к Рейнам на Кировскую и застала там Бродского. Мы сели обедать и стали расспрашивать друг друга, кто, где и с кем встречал Новый год и «вообще, как было».