Леонид Аринштейн - С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов Страница 27

(3, 330) —

с горечью набросал тогда (?) Пушкин в рабочей тетради. И, не желая больше ничего и никого слушать, написал Геккерну оскорбительное письмо:

«Барон,

Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. – Поведение вашего сына было мне совершенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знал, насколько жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь гротескную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, может быть, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.

Но вы, барон, – вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, Вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев, он должен был сидеть дома… вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней».

Пушкин завершил письмо следующим образом:

«Поединка мне уже недостаточно… и каков бы ни был его исход, я не почту себя достаточно отмщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой… Я хочу, чтобы вы дали себе труд самому найти основания, которые были бы достаточны, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо…

Имею честь, барон, быть вашим нижайшим и покорнейшим слугою

А. Пушкин» (10, 469–471).

Одновременно 21 ноября Пушкин написал учтивое объяснительное письмо Бенкендорфу:

«Граф!

Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены… Говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса… Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.

Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю…» (XVI, 397–398; подл. по-франц.).

Случилось так, что еще задолго до того, как письмо к Геккерну было переписано набело, к Пушкину зашел В. А. Соллогуб. В феврале, как мы помним, Пушкин направил Соллогубу вызов на дуэль, но с тех пор у них сложились добрые отношения. Теперь, движимый каким-то импульсивным чувством, Пушкин прочитал ему черновик своего письма к Геккерну… Встревоженный столь опасным оборотом дела, Соллогуб помчался к Жуковскому, Жуковский – к Царю.

23 ноября состоялась вторая в жизни Пушкина доверительная беседа с Императором с глазу на глаз. Похоже, Пушкин рассказал Царю все, что происходило в его семье последние две недели, и даже пересказал ему свое письмо к Геккерну. Во всяком случае, два месяца спустя, после роковой январской дуэли Пушкина, Император буквально слово в слово повторил услышанное в своем письме брату Великому Князю Михаилу, сообщая ему о гибели Пушкина:

«Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно: он точно повел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на сестре Пушкиной; тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна…»

Пушкина же Николай сумел уговорить отказаться от дуэли, а в случае непредвиденного развития событий разрешил обращаться прямо к нему.

Письма к Геккерну и к Бенкендорфу остались неотправленными.

А Пушкин, для которого дать выход своим мыслям и чувствам в художественном произведении – значило успокоиться, набросал небольшую историю в письмах, сюжетом которой был вызов на дуэль человеком чести и отказ от дуэли человека, ценившего свою жизнь и спокойствие превыше чести, то есть проблема чести и бесчестья. Этим произведением была своеобразная стилизация под переписку Вольтера, озаглавленная «Последний из свойственников Иоанны д'Арк». Внутреннюю связь между этим произведением и только что описанными событиями раскрыл в свое время Д. Д. Благой в статье «Ключ к последнему произведению Пушкина»[62]. Вызванный якобы на дуэль одним из потомков Жанны д'Арк за оскорбление ее памяти в поэме «Орлеанская девственница», Вольтер (здесь это условно комический персонаж) старается отвертеться от дуэли примерно на тех же основаниях, в той же манере и тем же методом, что и нидерландский посланник:

«Милостивый государь,

Письмо, которым вы меня удостоили, застало меня в постели, с которой не схожу вот уже около осьми месяцев. Кажется, вы не изволите знать, что я бедный старик, удрученный болезнями и горестями, а не один из тех храбрых рыцарей, от которых вы произошли. Могу вас уверить, что я никоим образом не участвовал в составлении глупой рифмованной хроники, о которой изволите мне писать…» (XII, 154).

Возможно, на мысль использовать для своей комической стилизации образ Вольтера Пушкина натолкнуло портретное сходство Геккерна с французским философом…

А. И. Тургенев записал в своем дневнике 9/21 января 1837 г.: «…Зашел к Пушкину: он читал мне свои pastiche (комические стилизации. – Л. А.) на Вольтера…»[63]

10/22 января состоялась свадьба Дантеса и Екатерины Гончаровой. Но обстановку в семье Пушкиных это не разрядило: напряжение нарастало еще быстрее, чем до свадьбы, на примирительную роль которой многие возлагали определенные надежды.