Владимир Лучанинов - Люди Грузинской Церкви. Истории. Судьбы. Традиции Страница 28

Я с детства играл на гитаре, и к тому времени у меня была собственная рок-группа, переходившая из одного подвала в другой.

Первым моим учителем музыки был легендарный Отар Рамишвили – это известнейший бард, обладающий, как Высоцкий, сильным хриплым голосом, но в плане разгула и выпивки он Высоцкого серьезно превзошел. У Отара было столько приключений, что они в целые легенды складывались. Каждый раз, когда я приходил к нему, он задавал один и тот же вопрос:

– Деньги принес?

– Я же вчера принес и отдал! – оправдывался я.

– А, вчера уже принес, ну, хорошо!

На следующий день все повторялось.

Один раз, когда я пришел, женщина-вахтер сказала мне:

– Не ходи, он повесился…

– Что значит повесился?! Как?! Умер?

– Повесился, – спокойно ответила вахтер. – Что, не знаешь, как вешаются? А умереть не умер, вынули его из петли, через неделю приходи, все будет хорошо. Он уже третий раз вешается.

Но он долго еще прожил, только несколько лет назад умер. Когда мы встречались, он говорил про меня:

– Вот – мой ученик, это я его вырастил священником!

После Отара у меня появился новый учитель, дававший уроки на дому. У него был собственный хит – песня про Аллу. Алла – это его случайная возлюбленная, с ней он познакомился в Гаграх. В песне были такие слова, что можно со смеху умереть, настоящая шуточная песня, но учитель мой пел ее серьезно. Уже будучи взрослым, я смотрел передачу «Вот это талант», там разных чудаков показывают, они поют, играют или стихи читают, потом о своих мечтах рассказывают: кто-то хочет солировать в «Ла Скала», кто-то с Эриком Клэптоном на концерте сыграть… В общем, тоже вполне юмористическая передача. Так вот, увидел я в этой передаче и своего семидесятилетнего учителя. Позвонил маме и спрашиваю:

– Ты меня в детстве любила?

– Конечно, сынок, – отвечает она, – а что?

– Как ты мне учителей выбирала?!

А когда я стал священником, этого учителя в храме у себя увидел. Подошел к нему, поздоровался и напомнил о себе.

– А, это ты? – вспомнил он. – Хочешь, вместе сыграем, я вчера песню отличную написал, сейчас и тебя научу!

– Может, не надо?

– Нет, нет, не стесняйся, – вдохновился он, – я столько лет тебя не видел! А певчие у тебя есть?

– Есть, – совсем замялся я.

– Зови скорее их всех!

Пришлось звать. Короче говоря, весело было.

В нашей рок-группе нас было трое. Я играл на акустической гитаре, переделанной под электро-, мой друг на акустической гитаре, а третий друг был барабанщиком. Правда, установки у нас не было, и мы били в пионерские барабаны и кастрюли. Помню, как мы дали первый свой концерт. Сделали билетики и собрали одиннадцать рублей. После пошли в парк, катались на каруселях, ели мороженое. Потом отец купил мне две электрогитары и еще одну бас-гитару. Только установки не хватало. У родителей нашего барабанщика денег не было, я стал просить отца, объясняя, что все это ведь нужно для моей группы. И отец подарил барабанную установку. С пятнадцати лет мы начали играть серьезно.

Я уже рассказывал, что все свободное время проводил у бедных художников. Как же мне нравился запах мастерской, ее аскеза! Но жизнь там была далеко не евангельской: мы часто пьянствовали, с ранних лет я начал курить. Причем наряду с нелюбовью к роскоши и достатку, которыми отличался наш дом, сигареты я приносил хорошие и часто угощал всех – в общем, был человеком востребованным. В мастерскую, где я учился у прекрасного живописца Темо Мачавариани, приходило очень много интересных людей: музыканты, художники, режиссеры. Был выдающийся переводчик из знатного княжеского рода[46], он пил и обычно, когда много выпивал, домой не ходил, а спал прямо в Кировском парке. Помню, забежал он как-то в мастерскую:

– Спрячьте меня! За мной гонятся!

Только мы его стремительно под кроватью укрыли, сразу милиционер вбежал. И такой, знаете, сюрреализм: интеллигентный человек княжеских кровей прячется под кроватью, а ищет его борец с толстенной шеей, в милицейской форме, с папкой под мышкой, и все это происходит в мастерской художника.

– Тархан-Моурави тут не пробегал?

– Нет, не видели.

– Когда увидите, передайте: если тунеядствовать не перестанет и на работу не устроится, посажу его! И к вам это относится! Ясно? Работаете?

– Да, вот рисуем…

– Что ты рисуешь? Кому твои рисунки нужны? Ты для себя рисуешь. Где трудоустроены?

Так и жили.

Сколько себя помню, я всегда рисовал, с самого раннего детства. В деревне у бабушки мама украшала стены комнаты, где я спал, репродукциями картин великих художников. Утром, когда я просыпался, видел «Девочку с веером» Ренуара и был по уши влюблен в нее, смотрел на «Ангорскую битву» и участвовал в ней. Мама так незаметно вводила меня в мир искусства.

Мой учитель живописи тоже, как и учитель музыки, любил выпить. Рисовал я масляными красками натюрморт на белом полотне, а он спрашивает:

– Ты любишь «Мукузани»? Вот эти красноватые оттенки должны быть цвета «Мукузани», сделай красный цвет глубже. А с правой стороны ты видишь очень холодные белые тона?

– Да, вижу.

– Ты пил холодную «Столичную»?

– Да, пил…

– Помнишь, как выпьешь, сначала холод от нее идет, а потом сразу же тепло становится? Вот! Холодные белые тона переводи постепенно в теплые, и прекрасный натюрморт получится!

Тяготение к святости

Все это – богемный образ жизни, выпивки, – конечно же, опустошало. При всей одаренности и неотмирности моих старших друзей, было ясно, что мы в безнадежном духовном тупике, и я искал из него выход.

С детства во мне жило чувство тяготения к святости. Душа отзывалась, когда я рассматривал фрески или слушал церковные песнопения. В пятнадцать лет я прочитал мысли Марка Аврелия, они произвели на меня сильнейшее впечатление. Я стал искать истину, купил Евангелие, прочитал, и после этого во мне постепенно стало все меняться. Но, помню, отталкивало и казалось странным, что Христос очень много говорит о Себе. Где же здесь смирение, думал я. Все остальное меня привлекало, особенно блаженство нищих, потому что семья моя жила слишком богато, и я этим всегда очень тяготился. Все домашнее изобилие стало мне особенно неприятным после того, как одна моя подруга, будучи у меня в гостях, сказала, что дом – не музей, квартира должна быть такой, чтобы передвигаться в ней свободно и чтобы не жалко было ничего сломать.

Тбилиси. Монастырь Преображения.

Вид на Мтацминда

Я стал углубляться в изучение Евангелия, и по мере углубления недоумения стали разрешаться. Пришло понимание, что Христос много говорит о Самом Себе, потому что Он и есть самое главное в Писании. Прежде я воспринимал Христа как человека, принесшего мне нравственное учение. А теперь, обратившись к вере, я смотрел на Него как на Бога, принесшего Себя в жертву ради меня. И сразу все в сознании стало на свои места. Я пришел в Церковь.