Владимир Порудоминский - Даль Страница 28

Легко говорится: «Рассудите сами, ребята, какой тут толк: смерти бояться, от штыка, от пули бегать». Но «легко» — слово двусмысленное, оно — объясняет Даль — значит не только «нетяжелый», «нетяжкий», но «маловесный», «необременительный», «неосновательный», «поверхностный»: «Легко пришло, легко и ушло». «Уложила его пуля вражья наповал, сбила с ног, осадила на мать — сыру землю, да душу молодецкую вынес он — и вечная ему память!» — маловесно, неосновательно. Но когда под крепостью Силистрия «турецкая бомба упала прямо в середку батареи, и трубка ее горела ярким огнем», и «солдаты отшатнулись и ждали разрыва: кого бог помилует, кого нет», а «бомбардир 1-й батарейной роты 16-й бригады Демьян Рудаченко подошел спокойно к горящей бомбе, ухватил ее на руки, подошел к амбразуре и выкинул в ров» — это спокойное «подошел», «выкинул» — словно не бомба с горящим запалом, а чугунок со щами, — это вот настоящее «смерти не бояться» — храбрость и военная честь.

И когда раненный в бою старый застрельщик спешил вернуться на поле боя, объясняя: «Тороплюсь, чтобы сгоряча подоспеть, да поработать; а как сердце отойдет, да рана разболится, так после, чай, уже и не смогу», — это основательная, «здравомыслящая» смелость, чистая совесть и благородство души.

«ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ». ОТВЛЕЧЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Но на войне у Даля был еще свой поход, свои победы.

«Мал язык — горами качает». В горах Балканских слушал Даль язык своего народа, слушал в таком изобилии и разнообразии таком, что после признавался: преимущественно в турецком походе изучил он наш язык со всеми его говорами. Еще бы не изучить — мужики, крестьяне (по-Далеву говоря: «корень» народный) говорили вокруг; «из шестидесяти губерний и областей» собрались мужики, крестьяне, объединенные в роты, полки и корпуса; из шестидесяти губерний и областей мужики прошли Молдавию, освобождали болгарские селения, брали второстоличный турецкий город Адрианополь, который сами турки называли Эдырне. Шли пермяки мимо краснеющих к осени виноградников, вологодцы устраивались на привал в фисташковой роще, архангельцы разбивали палатку под вечнозеленым дубом, а денщик Даля говорил с изумлением: «Эдакой земли, ваше благородие, я сроду не видывал» («Не мудрено, подумал я, — продолжает Даль, — когда ты только и видел землю, которую в Воронежской губернии и в Павловском уезде пахал…»).

«Солдату на походе, что день, то новоселье». Из шестидесяти губерний и областей мужики становились на привал, хоть «с голого солдата пуговку не сорвешь», но Далю и пуговки не надо, ему бы слова, солдат же русский, как известно, за словом в карман не полезет, у него пасеное словцо за щекой; а уж коли у русского солдата поясница поразомнется да ноги поразмотаются, так только держись подметки! Он языком и клочит, и валяет, и гладит, и катает, он и шьет, и порет, и лощит, и плющит.

Вот она, речь пословичная, — красна речь с притчею, без пословицы не проживешь — в ней, как говорится, «загадка, разгадка, да семь верст правды»; эти семь верст правды объяснил Даль в предисловии к словарю, в «Напутном слове»: «Жадно хватая на лету родные речи, слова и обороты, когда они срывались с языка в простой беседе, где никто не чаял соглядатая и лазутчика, этот записывал их без всякой иной цели и намеренья, как для памяти, для изученья языка, потому что они ему нравились. Сколько раз случалось ему среди жаркой беседы, выхватив записную книжку, записать в ней оборот речи или слово, которое у кого-нибудь сорвалось с языка — а его никто и не слышал! Все спрашивали, никто не мог припомнить чем-либо замечательное слово — а слова этого не было ни в одном словаре, и оно было чисто русское! Прошло много лет, и записки эти выросли до такого объема, что, при бродячей жизни, стали угрожать требованьем особой для себя подводы…»

Тут самое время рассказать необыкновенно занимательный случай про Далева верблюда, тем более что случай этот — не вымысел, а из упомянутых «семи верст правды» (он, конечно, в этих верстах всего саженка одна, зато саженка прелюбопытная). И хотя всякая прибаска хороша с прикраской, но здесь и прикраски не понадобится, потому передаем слово самому Далю, который рассказывает деловито и походя (в примечании к тому же «Напутному», собственно, к тому месту, на котором мы и остановились):

«Живо припоминаю пропажу моего вьючного верблюда, еще в походе 1829 года, в военной суматохе, перехода за два до Адрианополя: товарищ мой горевал по любимом кларнете своем, доставшемся, как мы полагали, туркам, а я осиротел с утратою своих записок: о чемоданах с одежей мы мало заботились. Беседа с солдатами всех местностей широкой Руси доставила мне обильные запасы для изучения языка, и все это погибло. К счастью, казаки подхватили где-то верблюда, с кларнетом и с записками, и через неделю привели его в Адрианополь. Бывший при нем денщик мой пропал без вести».

Неприятель не пощадил воронежского мужика, а вот на тюки, на тетрадки и записки Далевы не позарился. Есть турецкая пословица: «Слово в мешок не положишь»; очень смешно: туркам попался в плен верблюд, а на нем мешки со словами — не позарились! Десять лет жизни Даля и еще полгода (самые урожайные, походные полгода, когда Далевы богатства вдвое, втрое, вдесятеро выросли) не понадобились туркам — и слава богу! Не одному Далю — всем нам привели казаки в Адрианополь верблюда, нагруженного словами. Говорят: «Мал сокол, да на руке носить; велик верблюд, да воду возить». Золотого царского сокола дороже был этот бурый двугорбый водовоз. Цену узнаешь, как потеряешь. Даль говорил, что осиротел с утратою своих записок. Пропажа, наверно, подсказала Далю, что слова в его жизни не увлечение (как игра врача-приятеля на кларнете) — призвание.

Записи Даля утратились с годами и без турецкого плена. Впрочем, утратясь как записи, они превратились в «Толковый словарь живого великорусского языка»: Даль успел «обработать» их — «выработал вещь из припасов», «улучшил приложением труда». Мы сожалеем о пропаже Далевых записей оттого, что хотелось бы воочию увидеть, как, по какой методе, способом каким собирал и записывал Даль первоначально сокровища свои — слова.

Держим в руках листок, четвертушку, от большого листа оторванную, на ней карандашом: «Октябрь», возле наскоро — «паздерник, грудень, листопад»; «грязник, свадебник, зазимье», «Октябрь ни колеса, ни полоза не любит»; «Свадьбы; срок всем наймам, сделкам»; «Март, апрель, май, июнь вино в бочках сушит; июль, август, сентябрь, октябрь хозяина крушит».

Есть еще месяцеслов, Далем составленный, то есть «календарь, означенье месяцев и дней всего года, с показанием особого их значенья», — там, например, про октябрь: «Коли белка в Покров чиста (вылиняла), то осень будет хороша»[28], «Захвати тепла до Покрова» (вычини избу), «Придет Покров, девке голову покроет»; или 4 октября: «На Ерофея лешие пропадают — они ломают деревья, гоняют зверей и проваливаются. Крестьяне в лес не ходят. Леший бесится»; или 22 октября: «На Казанскую дождь лунки нальет — зиму приведет»[29].