Владимир Порудоминский - Даль Страница 29

Есть еще месяцеслов, Далем составленный, то есть «календарь, означенье месяцев и дней всего года, с показанием особого их значенья», — там, например, про октябрь: «Коли белка в Покров чиста (вылиняла), то осень будет хороша»[28], «Захвати тепла до Покрова» (вычини избу), «Придет Покров, девке голову покроет»; или 4 октября: «На Ерофея лешие пропадают — они ломают деревья, гоняют зверей и проваливаются. Крестьяне в лес не ходят. Леший бесится»; или 22 октября: «На Казанскую дождь лунки нальет — зиму приведет»[29].

Но это позже — месяцеслов; да и листок с полустертой карандашной записью «Октябрь» — позже, не из верблюжьих вьюков; листок — заготовка к рассказу. Однако очень уж интересно, как в записях Даля обрастало плотью, оживало слово.

Дополнения и поправки Даля к первому изданию словаря (Даль вносил их, готовя второе издание[30]) — как вода живая: «взбрызнутое» ими слово из «словарного» (если можно так сказать, — «словарное слово») становится живым, зримым, крепко связанным с предметом, оно вызывает в памяти не просто смысл, но образ.

Настоящий художник, мастер, одним мазком оживляет картину. Даль к слову «КАЛАЧ» добавляет только: «У калача различают: животок с губкою и ручку, дужку или перевясло». В гнездо «КЛЕЙ» вписывает: «Клей восковой или уза, обножка, вощечек на ножках пчелы, взяток, цветень с цветов; уложенный в ячейки, он называется перга, хлебец, хлебина, краска, колошка». К слову «КАБАН» подставляет лишь один мазок-пословицу с указанием местности, откуда взята: «Зверовщики в Сибири говорят: На медведя идешь, соломки бери (для подстилки на лабазе), на кабана идешь, гроб теши…» Какую палитру, однако, надо иметь, сколько красок перетереть, смешать, с какой точностью видеть надо, чтобы ухватывать такие мазки! У Даля есть множество слов, гнезд словарных и побогаче, и поярче, и полюбопытнее, но здесь виден ход дела, наращивание «плоти», оживление; живое слово — очень необходимое и важное отличие словаря живого великорусского языка.

Но мы увлеклись, отвлеклись (оправдание: глава называется «Отвлечение»), мы вперед лет на тридцать, на все сорок забрались — пора бы и возвратиться туда, на Балканы, в Адрианополь, под Силистрию. Туда, где богатства Даля приумножались с немыслимой быстротою. Шутка ли, верблюд, нагруженный словами!..

Даль рассказывал притчу о дятле: «Дятел красноголовый лазил день-деньской по пням и дуплам и все стучал роговым носом своим в дерево… К вечеру, глядишь, голова у красноголового разболится, лоб словно обручем железным обложило, затылок ломит, не в силу терпеть. Ну, говорит, «полно, не стану больше долбить по-пустому; завтра посижу себе смирно, отдохну, да и вперед не стану, — что в этом проку?..» А наутро, ни свет, ни заря, как только пташки в лесу проснулись и защебетали, дятел наш опять пошел долбить»… Даль к тому рассказывал притчу, что попусту зарекаться не след, но нам охота увидеть в ней настоятельную потребность человека следовать призванию своему, то есть «природному расположенью, наклонности, дарованью, назначенью, предопределенью», — потребность, которая побеждает, подчиняет себе физические возможности человека (все это «лоб обручем», «затылок ломит»); нам охота увидеть в Далевой притче рассказ о чувстве высокого нравственного долга: «На этом свете не устанешь, так на том не отдохнешь».

Даль говорил: «Счастлив человек, могущий следовать своему призванию»; сам же он никогда прежде таким «могущим следовать» не был, как в походе, — в перерыве между боями, в короткий отдых у закопченного, вкусно дымящегося солдатского котла.

«С ВЕРШИН ХРЕБТА БАЛКАНСКОГО»

Даль рассказывает о взятии Сливно: «Вокруг нас все летело вверх дном, но это была одна только минута: турки ускакали, кроме небольшого числа покинутых здесь раненых… Пехота кинулась тушить пожар… Болгары мало-помалу начали выглядывать из домов своих, встретили нас хлебом и солью, выносили продажные съестные припасы и напитки, город снова ожил… Необузданная радость обуяла мирных жителей, которые от роду не видывали еще неприятеля, судили о нем по образу турецкого воинства, и увидели вместо того братский, крещеный народ, коего язык, созвучием своим с их родным языком, напоминал о родстве и братстве!.. Обоюдная дружба жителей и победителей утвердилась с первой взаимной встречи».

И словно в подтверждение — две как бы уравновешенные историйки из времен русско-турецкой войны, вспомянутые позже Далем. В одном из сливненских двориков Даль обнаружил раненого болгарина, осмотрел и обмыл его раны — два сабельных удара по голове и по плечу — и перевязал их. А болгары прятали раненого в сражении русского воина; солдат, страшась, что «самоотвержение» спасителей дорого им обойдется, просил выдать его туркам, «болгары, однакож, не хотели этого слышать», говорили, что брата своего не предадут, и, поскольку постоянно могли быть застигнуты врагом, передавали раненого «с рук на руки далее». Взаимному «состраданию не было конца» — вот она, черточка этой войны.

Победители-освободители. В «Толковом словаре» определяются война наступательная, оборонительная, малая, партизанская; про войну освободительную там не говорится. Но в качестве толкования слова «освобождение» читаем: «Народ освобожден от чужого владычества, от ига, гнета». Про «иго», в свою очередь, сказано: «ярем, ярмо; более употребляется в значении тягости нравственной, гнета управления, чужеземного владычества и порабощения, рабства».

(Даль, в скобках заметим, рассказывает для солдат, для воинов, для победителей, недлинную историйку про сотника Белоусовича, который под Шумлою «срубил» турка с коня, а потом сам был ранен пистолетною пулею в ладонь навылет. В госпитале сотник заметил того самого турка, с которым дрался, вынул из кармана двугривенный и подал раненому неприятелю: «Не прогневайся, брат, больше нету; да не помяни меня лихом; в поле съезжаются, родом не считаются; бил я тебя по службе, а дарю по дружбе».)

Но это в скобках история, речь о другом: в турецкой кампании 1829 года Даль видел войну освободительную; «освобождать» — «дать свободу, пустить на волю», — объясняет он; давали свободу, пускали на волю «братьев и сестер по племени, языку и вере».

С конца двадцатых годов, с войны русско-турецкой, сочувствие к освобождению славян не оставляло Даля.

Разговоры о «славянофильстве» самого Даля глухи и неосновательны — в серьезных источниках их не обнаружишь. Правда, когда, в старости уже, он перебрался в Москву и целиком отдался работе над «Толковым словарем», среди посетителей его московского дома находим деятельных славянофилов. Но Даля сближало с ними прежде всего участливое их отношение к его труду.